Я собралась очень быстро, потому что и впрямь забеспокоилась, что старушка, назвавшая меня своей правнучкой, не доживет до моего приезда. Ужасно хотелось узнать, правда ли то, что она сказала. Фамилия у нее та же — Голубева, и даже имена у нас одинаковые.

В детстве малораспространенное, устаревшее, как я считала, имя Софья доставило мне немало горьких минут. Начиная с детского сада меня дразнили Соней-засоней, Сонькой Золотой Ручкой и Мамашей. Последняя кличка прилипла уже в школе, когда одноклассники узнали, что тридцатого сентября именинницы не только Вера, Надежда и Любовь, но и мать их София.

Поначалу я очень обижалась, потом привыкла, только спросила у мамы, отчего меня назвали таким чудным именем. Она ответила, что называл отец, и, в честь кого, она не знает. Отец мой, Павел Алексеевич Голубев, работал шофером-дальнобойщиком и погиб в автокатастрофе через восемь месяцев после моего рождения. Никаких бабушек-дедушек с его стороны у меня не было, мама никогда про них не рассказывала, говорила, что у отца никого не осталось. Так что, вероятно, бабуля от старости что-то путает, никак не могу я быть ее правнучкой. Но совпадение имен как-то связывало меня с ней.

Я долго ехала на метро, потом на маршрутке до Парголова, затем долго искала больницу, так что, когда подошла к железным воротам, уже начинало темнеть. Однако меня впустили и показали, куда пройти. Дежурная сестра встретила меня приветливо, оказалось, что это она звонила мне. Она кликнула нянечку, та дала мне белый халат и тапочки и проводила в палату.

Палаты в этой больнице были большие, и везде лежали женщины, в основном старухи. Меня провели в угол, за ширму.

— Совсем плоха, — шепнула нянька, — но в сознании, тебя ждет.

За ширмой горела тусклая лампочка, и в первый момент мне показалось, что на кровати никого нет. Когда же я подошла ближе, то увидела на ней очень худую старушку, почти бестелесную. Седые волосы разметались по подушке, желтая пергаментная кожа, изрезанная морщинами, была как у неживой. Глаза у старухи были закрыты, только хриплое дыхание вырывалось из полуоткрытого рта.

Я беспомощно оглянулась на няньку.

— Алексевна, слышь, Алексевна, — шепотом позвала та, — очнись, приехала она.

Медленно-медленно приподнялись веки. Глаза у старухи оказались темными и живыми.

— Ты кто? — прошелестели бледные губы.

— Я Соня, Софья Голубева, — ответила я, — мне сказали, что вы хотите меня видеть.

Старуха скосила глаза на няньку, и та удалилась.

— Сядь сюда, поближе, — зашептала она хрипло, — вижу, вижу, что наша ты, моей крови. Слушай внимательно. Отец твой, Павел… внуком мне приходился, только я его никогда не видела…

— Его давно нет, — вставила я.

— Знаю, все знаю, — казалось, она проталкивала слова с большим трудом. — Время дорого мне, сил уже совсем не осталось. Ты слушай, не перебивай. Поверь, вины моей в том нету, что ни сына, ни внука не растила, такая уж судьба нам, Голубевым, выпала. И ты, знаю, одна осталась, никого у тебя нет.

— Откуда вы… — Но я прикусила язык, потому что старуха грозно сверкнула глазами. Она торопилась сообщить мне все, что знала.

— Ты не бойся, все переживешь, мы живучие, ничто нас не берет. Все, что у меня есть, тебе оставляю, только об одном попрошу — возьми к себе Багратиона…

В этот момент я твердо поняла, что старуха не в себе. То есть и раньше-то я сомневалась в ее здравом рассудке, а когда она заговорила про Багратиона, то мне сразу же захотелось уйти из этой жуткой палаты на воздух.