|
Странная тишина нависла над Пултни. Недобрые предчувствия сбылись. Яхта «Эстет», предшественница «Эдит Эгаттер», погибла среди расщелин и быстрин Западных Зубьев. Опасения сменились беспокойством, когда редкостный здесь вертолет протарахтел над городом, подобрав жертвы. И наконец наступило затишье, как только стало известно, что местный погиб, а у яхтсмена перебит позвоночник. Сведения распространяются быстро: из душа, где усталый матрос со спасательной шлюпки смывает соль перед дневной работой, сначала — к его жене, которая жарит рыбные палочки на завтрак; от его жены — к молочнику, от молочника — к почтальону и так далее по узким улочкам из белых дачек, где живут отдыхающие и яхтсмены; вверх, к кварталу муниципальных домов, запрятанному за Нейлор-Хилл, и вниз, к старым пакгаузам у гавани, где мастера, изготавливающие паруса, и проектировщики яхт начинают трудовой день. И в конце концов узнает весь поселок, новости ползут, двигаются, мчатся дальше по всем окрестностям.
Я спустился в гараж. Проржавевший «БМВ» чихнул на меня и завелся. Ветер бросал серые капли дождя на ветровое стекло, мостовую и ящички для цветов, которые вешали на окна своих летних домиков из забеленного камня мои соседи. Эту дорогу Хьюго знал хорошо. Он и я учились здесь ездить на велосипеде в те дни, когда Пултни еще не превратился в райскую приманку для яхтсменов. Тогда уличное движение было представлено одним грузовиком, перевозившим добычу с лодок, каждое утро разгружавшихся в гавани. Рыбы было много, ее ловили совсем близко, на западных подступах к городу. Не было нужды в знаках, запрещающих машинам шнырять по улицам поселка. Я проехал мимо торгового заведения Мадинниса. Прежде рамы витрины были деревянными, а пыльные оконные стекла портили, искажали вид сладостей внутри. Теперь здесь сияло оправленное в алюминий зеркальное стекло — памятник первой попытке Хьюго научиться водить машину. Инструктором был я, и я живо помню, как мы сидели в куче газет, сетей для ловли креветок и щербета, истерически хохоча, в то время как кирпичи из перемычки разрушенной витрины лупили по крыше машины. Новые дома на окраине поселка возникли и остались позади. Отсюда дорога стала шире, и можно было прибавить скорость. Я чувствовал подступающие слезы о бедном старине Хьюго. Но он уже не нуждался в сочувствии и жалости; теперь в беде оказалась Салли. Их помолвка с Хьюго произошла в то время, когда я учился на курсах кораблестроения в Саутхемптоне. До смешного рано — такого мнения о женитьбе были обе пары родителей. Хьюго любил выигрывать; думаю, в этом заключалась причина спешки. Но у них получилось, и они были очень счастливы. Да, очень счастливы. До сегодняшнего утра. Дом Хьюго — теперь мне следует говорить «дом Салли» — длинный и узкий, из серого камня. Он расположился на холме в окружении огромных дубов. Ворота распахнуты; они никогда не запирались, сколько помню. Сейчас это жилище выглядело неприветливо, окна слепые и мокрые под мелким дождем. У входной двери стоял только один небрежно припаркованный «пежо» — машина Салли. Салли вышла навстречу. Одета, как обычно, в синюю вязаную кофту и джинсы, которые не по-модному слишком тесно облегали ее, но зато подчеркивали длинные красивые ноги. У нее была интересная внешность, что-то от египтянки: грива черных волос по обеим сторонам лица, впалые щеки под прекрасно очерченными скулами и большой алый рот. Длинный разрез глаз, поразительно зеленых под густыми черными ресницами. Салли побледнела, щеки ввалились, усиливая своеобразие ее лица. Она не плакала, может, еще не знала. Но, подойдя ближе, я заметил, что взгляд ее затуманен, движения лишены обычного изящества, а голова как-то нескладно покачивается. — Пойдем в дом, — сказал я. Он ломился от Саллиного старья — китайских безделушек и вещей из Лондонской галереи искусств. |
