— Вот то-то и оно. — Пузо с глубокомысленным видом поднял толстый волосатый палец. — Не бывает безвыходных положений. И не бывает единственного выхода, этакой мышиной норки, в которую тебе дадут протиснуться, если по-быстрому скинешь жир. Знал бы ты, парень, сколько раз всякие друзья-приятели приставляли ножик к моему горлу и говорили: ну давай, Ахамур, худей. А то больно у тебя живот велик, ты им чуть ли не полгорода накрыл. Выбирай: или ты покойник, или отдай нам все, что нажил праведно и неправедно, а потом забейся в норку и сопи себе на здоровье, только носа не кажи. Много их было, ой, много! И где они все? А я — вот он, винцо попиваю, девочек щупаю и половиной шадизарской сволочи помыкаю. И с тобой имею честь беседовать. И никто никогда, — назидательно заключил Пузо, — не заставлял и не заставит меня пойти наперекор моей совести.

«Было б чему идти наперекор», — усмехнулся про себя Конан.

— Вот и сейчас нашелся приятель, — сказал Ахамур, — который меня припер к стенке. Правда, этот не требует, чтобы я с ним поделился деньгами и властью. Ни то, ни другое ему не нужно. Странный тип, не правда ли, Комли?

По некотором размышлении киммериец сказал:

— Пожалуй.

— Ты когда-нибудь встречал человека, которому нужны деньги и власть?

Конан снова был вынужден задуматься. На своем коротком веку он встречал самых разных людей.

— Нет такого человека, — уверенно заявил Пузо. — Нет не было и не родится никогда.

— А твой приятель? — удивленно спросил Конан.

— Разве я сказал, что он человек?

Пузо умолк, чтобы вволю насладиться замешательство собеседника. Потом снисходительно пояснил:

— Мой приятель — идол племени юэтши, островитян моря Вилайет. Вернее, дух, обитавший в каменной статуэтке. До недавнего времени он был моим верным помощником. Когда-то, в романтической юности, довелось мне ходить по морю на купеческом судне…

Он проклинал свою мать — за то, что родила его на свет и бросила, когда ему не исполнилось и пяти. Он проклинал своего приемного отца — вора-домушника, который его лазать по ночам в чужие окна и отпирать двери, а в тринадцать лет продал его капитану торгового судна. Он проклинал своего «опекуна» — потому, что не выносил произвола над собой.

С тех пор, как на купеческом корабле «Воля ветров» появился юнга, у капитана и команды не было лучше развлечения, чем издеваться над ним. «Ахамур, нож в зубы и бегом на мачту — ты сегодня еще не соскребал с топа помет чаек». «Ахамур, мне не нравится, что ты толстеешь. На море лучший способ похудеть — меньше жрать и больше работать. А ну, живо драить палубу!» «Молодец, Ахамур. Ты хорошо потрудился и заслуживаешь награду. Дарю тебе гальюн — он твой до конца плавания. И чтоб ни пятнышка, понял?»

«Когда я буду капитаном, — мысленно говорил мальчик жестокосердным морским бродягам, тая за угодливой улыбкой кипучую ярость, — вы у меня будете чистить гальюн языком».

Но он понимал, что никогда не станет капитаном. Он ненавидел море и совершенно не выносил качку. Ежеутренне сгоняя с топа и рей наглых чаек, так и норовящих загадить оснастку, он едва не терял сознание от страха высоты. Уже будучи взрослым, Ахамур чуть ли не каждую ночь возвращался во сне в те годы, полные невыразимых мучений и безумного страха — вот он болтается в вышине, под нежными голубыми разводами облаков, и вот сейчас легонько дунет ветерок, и он, точно капля белого птичьего помета, разобьется о палубу под хохот безжалостных матросов.

Он мечтал о твердой почве под ногами. И чтобы ни единой наглой рожи, ни единой подлой души поблизости.