Я действовал один, и теперь он сделал тоже самое. Шкаф пуст. Все наши пушки, наши взрывчатые вещества, все, что ему было нужно, чтобы спровоцировать trodairí на тотальную войну — все пропало.

Она снова прячется под прилавком, и там с ней также находится зеленоглазый парень. Они прислушиваются к тому, из-за чего ругаются родители девочки.

— Если мы просто дадим им то, что они хотят, они оставят нас в покое. — Отец девочки говорит тяжелым, резким голосом. Его страх вызывает страх у девочки, и она сглатывает, ее ладони потеют.

— Позволить им выиграть? — Ее мать тоже боится, но ее гнев сильнее. — Позволить им использовать наш магазин, наш дом, чтобы устроить свой бунт? Как же наша дочь? Думаешь, она тоже должна помочь им с их планами?

— Мы могли бы отправиться на Вавилон, навестить твоего отца. Он не видел Джубили с детства, я уверен, что он приютит нас на несколько недель.

— Я не позволю им превратить наш дом в зону военных действий.

Девочка закрывает глаза, пытаясь заблокировать голоса. Мальчик хватает ее за руку, заставляя девочку в замешательстве уставиться на него.

— Тебя не должно быть здесь, — шепчет она. — Тебя никогда не было в Новэмбэ.

— Я не враг тебе, — шепчет мальчик. — И тебе не нужно делать это в одиночку.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ДЖУБИЛИ

РЯДОВОЙ ПАТРУЛЬНЫЙ, ЧТО обнаруживает меня в нескольких километрах от базы, не один из моих, и я не знаю его имени. С солдатами, которые приходят и уходят каждые несколько недель, невозможно знать их всех. Мы стараемся просматривать реестры фотографий, чтобы мятежники не воспользовались высоким коэффициентом текучести базы, но мы по-прежнему не очень-то справляемся.

Повстречав размытые, шокированные, но облегченные лица, со мной на базе повозились и засунули в госпиталь. Я слышу такие слова, как выдержка, переломы и признаки внутреннего кровотечения. Я окружена заботой о ребрах, о ране на боку с попавшей туда грязью, о шишке на затылке. Мне хочется протестовать, что если я не умерла после того, как провела большую часть дня, прорываясь через эти чертовы болота, еще несколько минут меня, вероятно, не убьют меня. Но я слишком устала.

Я получаю около пяти минут тишины, когда медики отступают перед ордой кричавших, приветствующих и протягивающих мне руки моих солдат. Они не знают, нужно ли почувствовать облегчение от того, что я жива, или быть в ярости из-за того, что я так сильно ранена. Если бы у меня были силы, я бы порвала бы их в клочья за то, что позволили увести их командира прямо у них из-под носа, но я едва могу даже просто следить за разговором вокруг меня.

Вы узнаете друг друга довольно быстро здесь, на краю. Как говорил мне мой старый капитан: «Или учишься быстро или никак». На мгновение я скучаю по нему, по его практичности, я скучаю по тому, кому бы я смело доверилась, кто сказал бы мне, что делать. В качестве офицеров, нам поручено отслеживать наших солдат — следить за их как психологическим состоянием, так и физическим, чтобы быть уверенными, что мы поймаем их до того, как ударит ярость… Только наша бдительность держит эту базу в рабочем состоянии.

Это работает в обоих направлениях: как я знаю своих ребят, так и они тоже знают меня, и они могут сказать, что я не в порядке. Они могут сказать, что я едва держусь на плаву.

Мори та, кто понимает, что я разваливаюсь, и она начинает выдворять остальных из палаты. Чуть позже появляется Алекси, его ядрено неоновые волосы выдергивают меня из оцепенения. Он заканчивает выдворение из палаты, а затем закрывает дверь перед носом толпы.

— Спасибо, лейтенант, — голос звучит слабо, и я не скрываю этого, потому только Алекси все равно это поймет.