– На этот счет у меня нет никаких предположений. Сейчас я подумал, не лучше ли нам возвратиться назад?

Джаг нахмурил брови.

– Как это, возвратиться назад? Что мы от этого выиграем?

– Выберемся из этой сметаны, что само по себе не так уж плохо!

– Из нее можно выбраться, двигаясь и вперед, разве нет? Эта пена неизбежно где‑то закончится.

– Мы так думали, когда первый раз ступили в это дерьмо, помнишь? Вот только до сих пор ему не видно конца. Согласись, мы уже давно сбились с дороги в этой молочной каше. И кто во всем этом виноват?

Не найдя, что возразить, Джаг погрузился в воспоминания о недалеком прошлом.

Глава 2

Уже несколько дней они ехали по бескрайнему плоскогорью, усыпанному мелким трахитным камнем.

Огромное пустынное пространство было усеяно отполированной временем галькой и покрыто твердой пленкой, сверкавшей на солнце, как бриллиант – результат испарения минеральных растворов, поднявшихся по мельчайшим трещинам из недр земли.

Жесткое, скользкое покрытие стало трудным испытанием для лошадей, и зачастую путешественникам приходилось покидать седла и продолжать путь пешком, ведя лошадей под уздцы.

К счастью, погода испортилась, и солнце затянула серая дымка, иначе отражение солнечных лучей от гладкой поверхности плоскогорья сделало бы передвижение просто невыносимым.

– У меня такое впечатление, будто мы идем по чешуе. Что ты на это скажешь? – спросил Джаг, выделывая замысловатые па, чтобы попасть ногой на крохотный пятачок нескользкой почвы.

– Некоторые называют эту корку "кожей ящерицы", – буркнул в ответ Кавендиш. – Настоящая мерзость! Видел бы ты себя со стороны: балерина, да и только!

– Не я выбирал направление! Ты говорил об оазисе, райском уголке...

Разведчик пожал плечами.

– Не все сразу, малыш. Мы переживаем трудный час, в этом я с тобой согласен, но... терпение... Наступит время радости.

Питая надежды на лучшее будущее, они продолжали, продвигаться вперед, оставляя за собой бескрайние пустынные пространства, мрачные каменистые гряды, выжженную дотла землю, покрытую стекловидной коркой и лишенную признаков жизни.

Вечерами, остановившись на ночлег, Джаг обычно делился накопившимися за день мыслями и впечатлениями, ибо лишь перед сном Кавендиш позволял втянуть себя в разговор.

В течение всего дня он только и делал, что ругался, кого‑то проклинал, обрушивая свое негодование в большинстве случаев на воображаемого собеседника или на свою лошадь, в которой поочередно обнаруживал все мыслимые отрицательные качества, начиная от вялости и медлительности и заканчивая нервозностью и излишней резвостью. Иногда он изливал желчь на Джага, но делал это не прямо, а ограничивался нескончаемым брюзжанием. Когда Джаг отставал или просто замедлял ход, разведчик бурчал по поводу слишком медленного темпа, который, по его мнению, лишь продлевал их муки, а если Джаг вырывался вперед, он обвинял его в том, что тот взял сумасшедший темп и несется, словно подгоняемый страхом.

Вечерами же, сидя в темноте, поскольку дров для костра не было на многие мили вокруг, Джаг, не переставая жевать копченое мясо, ненавязчиво затевал разговор: вначале односложно говорил о себе, затем высказывал очевидные истины и избитые мысли, не умолкая до тех пор, пока его спутник, изнервничавшись от пустопорожней болтовни, не прерывал его громовым возгласом:

– Да когда ты, наконец, закончишь стрекотать? Ты так любишь звук своего голоса, что начинаешь думать вслух, где бы ни оказался!

– Говорят, что любой орган человеческого тела нормально функционирует лишь при условии его постоянной тренировки, – ответил Джаг. – Вот я и тренирую свой язык. Я разговариваю, чтобы не превратиться в глухонемого. И тебе предлагаю заняться тем же самым.