Однако если художник, поэт или композитор непостижимым образом охвачен удивительной силой, которую называют вдохновением, когда идеи приходят к нему неизвестно откуда, когда он вдруг прозревает вещи, о которых раньше не имел ни малейшего представления, есть ли разница между этим его состоянием и мистическим восторгом?

Было бы абсурдно называть Сурбарана мистиком. На самом деле он был простым, честным человеком, которому давали работу, и он по мере возможности делал ее хорошо. Да, действительно, как и другие художники, писавшие картины на религиозные темы, он изображал различных святых и монахов в экстазе. Но он придерживался общепринятых шаблонов. Он рисовал их с открытыми ртами и закатившимися к небесам глазами. Невольно вспоминается мертвая треска на мраморном прилавке рыбного магазина. По-видимому, изображение мистического состояния Сурбарану не удавалось, и попытки его передать не находят отклика в душе зрителя. Наивысший духовный подъем я испытывал, когда смотрел на обнаженное человеческое тело на «Распятии» Эль Греко в Лувре или натюрморты Шардена. Это чувство сильно отличается от того, которое внушают изысканные и одухотворенные картины сиенских примитивистов. Согласно Канту возвышенное не существует в природе, но находит свое подлинное воплощение лишь в одухотворенном произведении искусства. Так, может быть, мистика не в картинах как таковых, а просто некоторые полотна наделены потенциалом, позволяющим зрителю с развитым вкусом видеть в них волшебство — источник мистического переживания. Эта красота спрятана глубже, чем та, от которой захватывает дух, она настолько будоражащая и трепетная, что на короткое мгновение вы погружаетесь в тот же экстаз, который испытывали святые, приобщаясь к божественной сущности.

Я писал о Сурбаране как о добросовестном, трудолюбивом и мастеровитом художнике, который рисовал свои картины, как краснодеревщик делает секретеры, а гончар лепит испано-мавританскую керамику. И он действительно не гений. И все же, возможно, в силу своей честности или чувствительности, позволявшей ему так искусно изображать белые монашеские рясы, он иногда, очень редко, превосходил самого себя. Нет, не в огромных холстах с фигурами в человеческий рост, не в изображениях чудес или портретах аристократок, обряженных святыми, но в нескольких небольших картинах, которые легко пропустить, разбирая его работы. В музее Кадиса есть два полотна Сурбарана (с изображением святого Бруно и блаженного Джона Хоутона) такой красоты, такой эмоциональной напряженности, что нам передается вдохновение художника. Из этих двух полотен, на мой взгляд, наибольшее впечатление производит второе, изображающее английского картезианца. Я писал об этой картине раньше и могу только повторить сказанное ранее. Я уверен, что моделью для этой картины служил английский монах, а не испанский, и меня заинтересовало, кто был этот мой неизвестный соотечественник, который позировал Сурбарану для портрета другого англичанина. На картине мы видим утонченное, красивое лицо с тонкими чертами, какие иногда встречаются у представителей благородных английских семей. На обритом черепе оставлено лишь немного рыжевато-каштановых волос, а осунувшееся от долгого поста лицо выдает напряженное волнение и тревогу. Обращенная к зрителю щека залита болезненным румянцем. Кожа темнее слоновой кости, но не смуглая, хотя и с утонченным, болезненно-желтоватым оттенком. На шее у него веревка, завязанная петлей. Свободную руку он прижимает к груди, а в другой держит кровоточащее сердце.