Вместе с Максом они воюют с чемоданами. Наконец, с помощью случайного прохожего, все погружено.

Мы отъезжаем на вокзал.

Дорогой мой вокзал Виктория, ворота в мир, за пределы Англии! Как я люблю твою «континентальную платформу»! И как я люблю, несмотря ни на что, поезда! С каким восторгом втягиваю я носом их отдающий адской серой дымок, так не похожий на вялый керосиновый запах пароходов, от которого веет неизбежной морской болезнью! А поезд — это друг, большой, фыркающий, грохочущий, вечно спешащий куда-то, со своим паровозом, пышущим паром, в облаках которого тонут люди на перронах, а он как будто торопливо бормочет: «Я спешу... я спешу…» Поезд разделяет мое настроение, я тоже спешу, и вот уже мы оба твердим в унисон: «Я спешу.., спешу.., спешу…»

У дверей нашего пульмана уже собралась толпа друзей и родных. Болтовня, как всегда на вокзале, суматошная, в меру идиотская. Пресловутые последние указания — о том, как быть с собакой и детьми, о том, куда переправлять письма, куда послать книги, не уместившиеся в наши чемоданы и забытые нами впопыхах вещи.

«Наверное, на пианино или, нет, скорее всего, на полочке в ванной».

Макс окружен своими родственниками, я — своими.

Моя сестра, почти рыдая, заявляет, что у нее такое чувство, будто она никогда меня больше не увидит. На меня это не очень действует — всякий раз, когда я уезжаю на Восток, она говорит то же самое. Тогда она пытается пронять меня другим манером, спрашивает, как ей быть, если Розалинду вдруг прихватит аппендицит. Я не понимаю, с какой стати мою четырнадцатилетнюю дочь должен вдруг прихватить аппендицит, и отвечаю самое умное, что приходит мне в голову:

— Только ради Бога, не оперируй ее сама!

Дело в том, что у моей сестры репутация человека, очень решительно управляющегося с ножницами и прочими режущими предметами. Она в считанные минуты может скроить платье, подстричь вас и заодно удалить какой-нибудь прыщик, вскочивший у вас на носу, и все это она проделывает виртуозно.

Наконец мы обмениваемся с Максом родственниками, и моя драгоценная свекровь умоляет меня беречься, так как она тоже уверена, что лично мне в Сирии грозит особая опасность.

Первый свисток. Я отдаю последние лихорадочные распоряжения секретарю — она же моя подруга. Я прошу ее доделать все, что я не успела, разобраться с прачечной и химчисткой, дать хорошую рекомендацию уволенной кухарке и выслать нам те книги, что не поместились в чемодан, а также забрать мой зонтик из Скотленд-Ярда. Кроме того, я умоляю, чтобы она придумала дипломатичное письмо тому священнику, который откопал в моей последней книге сорок три грамматических ошибки; чтобы еще раз проверила список семян для сада и вычеркнула из него кабачки и пастернак. Да, да, все будет сделано, обещает она, а в случае каких-либо осложнений она известит меня срочной каблограммой. Я говорю, что это необязательно, что передаю ей все полномочия, как своему доверенному лицу. Она сразу принимает страшно озабоченный вид и говорит, что будет стараться. Второй свисток. Я прощаюсь с сестрой, и теперь уже моя очередь говорить, что у меня такое чувство, будто я ее никогда не увижу. И потом, вдруг Розалинда и впрямь свалится с аппендицитом? На что сестра мне резонно замечает: с чего бы это вдруг, и уверяет меня, что все мои опасения — сущая чепуха! Мы карабкаемся в пульман, поезд ворчит, пыхтит, чихает, и вот мы отбываем.

Примерно минуту я чувствую, что вот-вот умру от печали, но вокзал Виктория уплывает назад, исчезает с глаз, грусть расставания сменяется восторгом — ура! Наше путешествие началось — чудесное, волнующее путешествие в Сирию!

В пульмановских вагонах есть что-то грандиозное, хотя они не так удобны, как обычное купе первого класса, но мы всегда путешествуем только в пульмане — конечно, из-за чемоданов Макса, которые в обычный вагон просто не войдут.