|
Я, говорит, вас (все "вы" ей говорит)… я, говорит, вас просто ненавижу. Вы, говорит, мне свет завязали. А между тем дело-то подошло к тому, что и за мной пора посылать. Как бы вы подумали! ведь не хотел, не хотел, изверг-то. "А мне, говорит, какое дело?" Да уж мать-то его, скупая, но добрая старушка, на свой счет меня в дом взяла. Господи! чего только я там не насмотрелась! Погляжу, бывало, погляжу на нее - любит его, голубушка, без памяти. Уж чего-чего не делала! Время, знаете, пришло, уж не до нарядов. Одевается, бедняжка, волосы заплетает, завивает… Ростом-то он весь с воробья. Что ж бы вы думали? театральные башмаки без подошв из Москвы потихоньку выписывала, чтоб ниже ростом казаться: ничего не помогло. Заладил одно: "я вас ненавижу", да и только. Да если б вы знали, какие каверзы выдумывал! У матери она не привыкла к бойким лошадям. Старуха, знать, их боялась, дочь тоже. Это ему и на руку. Велит в крохотную варшавскую колясочку заложить четверку жеребцов. Лошади со стойки на стены лезут. Возьмет ее в этом положении-то, посадит, сам сядет и крикнет "пошел!". Лошади от крыльца понесут, жена в обморок, а он заливается со смеху. А не то в дождливую погоду велит ей одеться в белое платье, обуть белые атласные башмаки, и марш гулять. Выведет ее, бедняжку, на двор, сам на лошадь верхом и норовит всю забрызгать. Обдаст всю с ног до головы грязью и рад, хохочет… Пришло время родов… Признаюсь, я сама испугалась. И простудил-то он ее, и напугал-то - умирает женщина, да и только. Потребовала мужа. Приходит сахар медович. "Что вам, - говорит, - нужно?" - "Аполлон, - говорит она, - друг мой, я умираю! Прости меня великодушно! Я, - говорит, - была твоим горем, не умела сделать тебя счастливым. Я Одна виновата. Но я знаю, ты великодушен. Прости меня!" Уж так она его просила, так умоляла, что даже я не вытерпела-разревелась.
- Ну, а он-то что? - перебил я Палагею Николаевну. - Он? - продолжала рассказчица, - как с гуся вода. Повернулся, расправил скобку - только и видели. Как-то бог помог: родилась дочь. Мать рада; старуха Шмакова земли под собой не слышит, так и сидит над внучкой. Смотрю, на третий день и противный-то приходит к жене. "А вы, - говорит, - не умерли? Ведь вы обещались умереть…" На этом месте рассказа Морева в дверях показался станционный смотритель и объявил, что лошади готовы. - А уложились? - Совсем, - прибавил смотритель. - Ну, прощай, брат Ковалев, - сказал Морев, пожимая мне руку. - Жаль, не досказал я тебе про Палагею Николавну. Ну, да еще увидимся. Приезжай поскорей. - Ты не забудь, Петруша, напиши, не поленись, да поподробнее. Колокольчик зазвенел, и Морев покатил за ворота.
VIII
Когда я объявил батюшке о намерении своем определиться в военную службу, он сказал: "Что ж? Прекрасно! Где хочешь служи. Ведь не я буду служить, а ты. Чем скорее, тем, по-моему, лучше". Матушки в Комнате не было: возражать было некому, но это не помешало батюшке с жаром вооружиться против невидимого противника. "Да нет, - продолжал он, - я не из числа ахал! Сынка жаль? Нет, нет, это не моя метода любить; да таки-нет, нет, это не моя метода. По-моему, поезжай хоть в Америку, да будь счастлив". Добрый батюшка! Поэзия жизни для него не существовала. Мечтать, предчувствовать было не его делом. Казалось, он всю жизнь развивал одну тему: "по-моему, это справедливо; я этого непременно хочу - и это непременно будет". Постоянным девизом его была пословица: "Что посеешь, то пожнешь". Много, неотступно трудолюбиво сеял он на веку, но много ли пожал и каких плодов? Зато чуткое сердце матери вещим голосом отозвалось в последнее время. "Друг мой! - говорила она, взяв меня за руки и со слезами глядя мне в лицо, - дай мне в последний раз налюбоваться на тебя; дай еще раз расчешу твои густые волосы. |
