Я проехал мимо маленькой, едва освещенной заправки, нырнул в очередной широкий каньон и с полмили поднимался вдоль дорогого проволочного забора, ограждающего невидимую с дороги виллу. Дома встречались все реже и реже. За домом с круглой белой башней я свернул налево и проехал между единственными на всем шоссе фонарями к большому оштукатуренному зданию. Сквозь задернутые занавеси окон просачивался свет, слабо освещая колоннаду и скопление машин на стоянке.

Это был клуб Конрида. Я не знал точно, зачем сюда приехал, но клуб казался одним из мест, которые следовало посетить. Доктор Остриэн все еще был у пациентов. В регистратуре городской поликлиники ответили, что он обычно возвращается около одиннадцати, а сейчас только десять пятнадцать.

Я припарковался на свободном месте и направился вдоль колоннады. Шестифутовый негр в форме южноамериканского фельдмаршала из комической оперы открыл широкую дверь и сказал: «Вашу карточку, пожалуйста, сэр».

Я вложил доллар в коричневую ладонь. Огромные пальцы накрыли бумажку, как ковш экскаватора. Другая рука смахнула нитку с моего левого плеча и незаметно сунула металлический жетон в нагрудный карман.

– Новый босс строг, – прошептал негр. – Спасибо, сэр.

Я вошел в фойе, похожее на декорации «Бродвейской мелодии», снятой на МГМ[5]. Размером оно было не меньше площадки для игры в поло. Ноги утопали по щиколотку в ковре. У стены были хромированные ступени, сделанные в виде корабельного трапа и ведущие в главный зал. У входа стоял старший официант‑итальянец с застывшей улыбкой, двухдюймовой атласной полосой на штанах и пачкой позолоченных меню под мышкой.

На второй этаж, где располагалось казино, вела лестница с белыми эмалированными перилами. На потолке сияли звезды. За входом в бар, в котором, как в зыбком кошмаре, царил фиолетовый полумрак, стояло огромное круглое зеркало, украшенное египетским головным убором. Перед зеркалом расчесывала серебряные волосы леди в зеленом наряде. Ее вечернее платье имело такой глубокий вырез на спине, что открывалось значительно больше, чем обычно показывают женщины.

Гардеробщица в пижаме цвета персиков с маленькими черными драконами взяла мою шляпу и с неодобрением посмотрела на костюм. Ее глаза были такими же черными, блестящими и невыразительными, как кончики кожаных туфелек. Вместе со шляпой я вручил ей четвертак. По сходням спустилась продавщица сигарет с подносом, на котором могла бы поместиться пятифунтовая коробка с леденцами. Из волос торчали перья, а одежды на девушке было как раз столько, чтобы прикрыть трехцентовую марку. Одну прекрасную, длинную, голую ногу она выкрасила в золотой цвет, другую – в серебряный. На лице продавщицы застыло холодное, презрительное выражение дамы, у которой так много кавалеров, что она дважды подумает, прежде чем отправиться на свидание к сногсшибательному магарадже с корзиной рубинов под мышкой.

Я вошел в нежные фиолетовые сумерки бара, где тихо звенели стаканы и раздавался приглушенный шум голосов. В углу дребезжало пианино и женоподобный тенор выводил «Мой маленький ковбой» так же сокровенно, как бармен смешивает «Мики Финн»[6]. Понемногу я стал различать предметы. В баре сидело немало посетителей, но свободные места были. Неожиданно раздался чей‑то громкий смех, и пианист выразил недовольство, пробежав пальцем по клавишам в стиле Эдди Дачина.

Мне удалось отыскать пустой столик у покрытой мягкой обивкой стены. Глаза привыкли к фиолетовому полумраку, и теперь я даже разглядел певца‑ковбоя. Его волнистые рыжие волосы, вероятно, были выкрашены хной.

За соседним столиком сидела женщина тоже с рыжими волосами, разделенными посередине пробором и зачесанными назад. Огромные, черные, голодные глаза, не очень правильные черты лица и полное отсутствие косметики, за исключением пылающего, как неоновая вывеска, рта.