Он шел на цыпочках, держа в руках котелок. Волосы у него оказались седым ежиком.
Лев Иванович сознавал, что это первый, и может быть единственный, раз, когда у него будет возможность услышать, о чем разговаривают между собой Маслов и Андрюша. Он увидит их вместе, — это всегда казалось ему невероятным. Лев Иванович, сквозь музыку, шлепанье карт, какие-то вскрики и хохоты, слышал звонок, хлопанье двери, и понял, что пришло время, и господин Маслов проведен по коридору. Он встал, переставил пепельницы, протиснулся в столовую, а оттуда в спальню, где стоял запах духов, где было полутемно, куда в щель неплотно закрытой двери из детской падал оранжевый свет.
«Вот я подслушиваю, — тревожно думалось Льву Ивановичу, пока он напряженно тянулся ухом к голосу, очень тихо и неявственно говорившему что-то за дверью, — и я не стыжусь этого, потому что знаю наверное, что нет на свете человека, который бы когда-нибудь да не подслушивал. Как нет человека, который, хоть раз в жизни, дрожащими руками не составлял кусочки чужого разорванного письма».
В том, что доносилось из детской, не было ничего необыкновенного, и только Лев Иванович мог волноваться, слушая этот самый простой разговор:
— Когда же ты эдак простудился, душенька мой?
— Я, папочка, — хрипел Андрюша, — был здоров, здоров. Потом пришел доктор и приложил мне к спине такое ужасно холодное ухо, что я сразу простудился.
— Ну, не говори так много. Я тут тебе принес… Зашуршала бумага.
— Ну зачем ты! У меня все есть. Мне дядя Лева обещал, когда выздоровлю, подарить собаку.
Молчание.
— Если бы ты знал! Мама — ни за что, а он слово дал.
Молчание.
— А как ты думаешь?
— Лежи, лежи, не раскрывайся.
(Поцелуй. Какой-то вздох.)
— Болит что-нибудь?
— Болит все. Но ничего, не очень.
— Тебе ничего не нужно?
Шепот.
Лев Иванович с сильно бьющимся сердцем отошел к окну, приподнял штору и стал смотреть на улицу. Да, настоящая весна! Еще одна. Так уходит жизнь. И пусть!
— …он обещал, какую захочу. Я думал — сенбернара, или дога датского. Который больше? Уж если он обещал, то надо как можно громаднее.
— Он тебя балует.
— Он меня любит. — Смешок, счастливый и короткий.
Тягостная минута.
— А ты его?
— Ох, очень! Ты знаешь, он все понимает, Федька и тот столько не понимает. Вечером, сказал, тебе будет сюрприз.
— Закройся, закройся! Разметался совсем. И не надо столько болтать, у тебя и так, наверное, сорок температуры. Отменить гостей не могли, что ли?
— На это была причина… — смешок, кашель
— Какая?
— Мосье Робер де-Э-пре-мон-тань-виль.
Лев Иванович хрустнул пальцами, ему показалось, что он сейчас возьмет да и смахнет все флаконы с туалета. В детской стихло. Он осторожно передвинул ноги, едва не зацепил стул и вышел.
— Там кто-то ходит. Посмотри, кто там, — сказал Андрюша.
Маслов неуверенным шагом прошел в спальню. Ему хотелось войти зажечь свет, взглянуть на тень Лели, которая здесь живет, на зеркало, на кровать. Но и без того было ясно, что в комнате никого нет. Два света встречались на полу — из детской и из столовой. Накрытый стол был готов к ужину. Маслов увидел в его середине большую некрасивую серебряную вазу с фруктами, которая показалась ему знакомой.
И в эту минуту ему стало не по себе: он не струсил, он просто приготовился к тому, что его могут выпроводить отсюда. Он вернулся в детскую, еще и еще раз прижал к себе Андрюшу, как-то неловко и смущенно перекрестил его. |