|
Её тихонько спросили: — Может быть, вы нуждаетесь в помощи? Смерив спросившего сердитым взглядом, она ответила так же тихо: — С чего это вы взяли? — Извините. Рядом с нею стояла чистенькая старушка в кружевной наколке, продавая какие-то пеньковые или глиняные лепёшки. Женщина спросила её: — Вы — дворянка? — Купчиха. — А… Сколько жителей в этом городе? — Не знаю. Много. — Ужасно много! — Вы — приезжая? — Я? Нет. Я здешняя. Покачнулась и, кивнув старушке смешной головою, пошла к цирку, шаркая по камням тяжёлыми башмаками; они спадали с голых, грязных ног её. …Она сидит на скамье в саду за цирком, рядом с нею, опираясь на палку, тяжело дышит большая, грузная старуха с каменным лицом, в круглых, чёрных очках, одетая в остатки шубы, в клочья шёлка и серого меха. Проходя мимо, я слышу хриплый голос, резкие слова: — Последний порядочный человек в этом городе умер девятнадцать лет тому назад… А старуха кричит, как глухая: — Окружный суд сгорел, ходила смотреть, одни стены остались. Сгорел. Наказал бог… Женщина в огромных башмаках говорит в ухо ей: — Мои — в тюрьме. Все. Мне послышалось, что она смеётся.
Быстро, мелкими шагами ходит, почти бегает маленький, очень волосатый человечек с лицом обезьяны, с раздавленным носом. Тёмно-синие зрачки его глаз беспокойно расширены, их окружает тоненькое, опаловое колечко белков. Парусиновое пальто не по росту ему, полы обрезаны неровно и висят бахромой, — точно собаки оборвали их. На ногах у него растоптанные валенки. Он без шляпы, на голове торчат серые вихры, густая, сильно поседевшая борода растрёпанно растёт из-под глаз, под скулами, из ушей. Он бегает и тревожно бормочет что-то, размахивая руками, часто и крепко переплетая пальцы их. На бульваре, около Народного дома, он говорил солдатам: — Поймите, — вам особенно нужно понять это! — человек счастлив только тогда, когда помнит, что он — человек ненадолго, и мирится с этим… Говорит он тихонько, тонким голоском, а по внешнему его виду ждёшь, что он должен бы рычать. Он качается на ногах, одна его рука прижата к сердцу, кистью другой он дирижирует, — руки у него тоже волосатые, на пальцах тёмные кустики. Пред ним, на скамье, трое солдат грызут семечки, сплёвывая шелуху в живот и на ноги человека, четвёртый солдат — с красной ямой на щеке — курит и старается вдунуть струю дыма в рот и нос оратора. — Утверждаю: бесполезно возбуждать в нас, людях, надежды на лучшее, это даже бесчеловечно и преступно, это значит — поджаривать людей на огне… Солдат заплевал окурок папиросы, подбросил его щелчком пальца в воздух и, вытянув ноги, спросил: — Кем нанят? — Что? Я? — Ты. Кем нанят? — Что значит — нанят? — То и значит. Буржуями нанят, жидами? Человек, растерянно улыбаясь, замолчал, а один из трёх солдат лениво посоветовал допросчику: — Дай ему пинка в брюхо. Другой сказал: — У него и брюха-то нет. Человечек отступил на шаг, сунул руки в карманы, потом вырвал их оттуда, крепко сжал: — Я говорю от себя. Я — не нанят. Я тоже думал и читал, верил. Но теперь я знаю: человек — ненадолго, всё разрушается, и он… Солдат с ямой на щеке крикнул свирепо: — Брысь! Человечек побежал прочь, поднимая валенками пыль, а солдат сказал товарищам: — Стращает, сволочь. |
