Он сам ткнул пальцем в кнопку звонка и, раньше, чем открылась дверь, скользнул с Покорским прочь, точно по льду на коньках, а Платон оперся плечом о стену, вдруг чувствуя, что земля под ним вздувается горбом, сдвигая его куда-то. Ему показалось также, что свет фонаря стал более густо красен и качается кругами, хотя ночь была безветренна.

— Я выпил лишнее, — сообразил Платон.

Дверь открыл благообразный человек в синеватой поддевке, он ловко снял пальто с Платона, облупив его как яйцо, сдвинул ногою галоши его под вешалку и спрятал руки за спину.

— Мне — Клаву.

— В кармане не держу. Наверх, — сказал человек грубым голосом ветеринара Беневоленского.

Лестница, покрытая, как в дворянском доме, красным ковром, то ложилась плоско, то вставала стеною, а сзади кто-то толкал Платона тупыми ударами в затылок.

— Голова кружится.

Он остановился, схватившись за перила, глядя вверх, на чьи-то черные ноги. — Может-быть Агат потому и уехал, что я — пьяный, со мной нельзя говорить о серьезном.

— Мне — Клаву, — сказал он толстой, черной женщине, с крупными янтарями на груди.

— Клавдия, — крикнула она так пронзительно, что Платон пошатнулся.

— Содовой воды тоже, — сказал он икнув оттого, что много съел рахат-лукума, потом пробормотал, усмехаясь.

— Клава, халва…

Коричневая стена пред ним раздалась, распахнулась, как шуба, из нее обнажилась девица, подхватила Платона под руку и повела его куда-то, вкусно говоря:

— Какой беленький, мохнатенький! Выпил?

— Ух, — сказал Платон, чувствуя во рту вкус меди.

— Пересолил душеньку?

Платон засмеялся: забавно сказала она о пересоленной душе; душа — не рыба, а, наверное, похожа на херувима: головка с крыльями и больше ничего.

— Душа — крылата, — напомнил он девице, а она, захохотав, сказала что-то про солдата, ведя его навстречу «Дунайским волнам»; волны раскачивали пол, выгибая и проваливая шашки паркета, на полу, совсем как в дворянском доме, качались разноцветные девицы, черные мужчины; по стене над пианино и лысой головой тапера прыгала желтая, голая женщина с бубном.

— Ой, его тошнит! — вскричала девица, оттолкнув Платона.

В маленькой комнате, похожей на магазин посуды, ему облили голову ледяной водою, дали выпить несколько капель нашатырного спирта, это разредило густое, душное облако, вдруг окутавшее его.

— Пришли они?

— Кто? — ворчливо спросила женщина с янтарями.

— Агат и этот?

— Агат — камень. Какой Агат?

— С бородкой, черный? Пришел?

— Господи помилуй! — сердито вскричала женщина, размахивая полотенцем. Клавдия, позови Ермолая!

Она стала толкать Платона в спину, приговаривая:

— Никаких с бородками, мы не знаем, у нас заведение приличное, а вы не в себе и неспособный, идите-ко домой…

Благообразный человек принял, обнял Платона, бережно свел его с лестницы, одел, осторожно выставил за дверь в синий холод ночи и, ударив по затылку, сказал:

— Шантрапа!

Ударил он так сильно, что пальто Платона распахнулось, и он побежал, размахивая руками, боясь оторваться от земли.

Обиженный и больной, он не понимал: что случилось? Ошибся Агат и проехал с Покорским не в тот дом, или он пошутил над ним, сунув его к Шварцман?

Платон долго шел мелкими, быстрыми шагами по тихим улицам, по синеватым теням домов и чем дальше уходил, тем пустыннее, тише становилось вокруг, только снег хрустел все сильнее.