– Вот так всегда у вас, – сказала кассирша, возвращая книжку с паспортом и глядя Кроне прямо в глаза, – сами про себя ничего не знаете.

– У кого это «у вас»? – опешил Кроня, чувствуя, что начинает терять самообладание.

– У нерусских, – усмехнулась кассирша, протягивая ему деньги, – у кого же еще?

Кроне показалось, что он ослышался. «У нерусских»?! У каких «нерусских»?! Это он – нерусский? Или его отец с четвертью таджикской крови? Кроня почувствовал, что в его мозге, как в каком-то сложном электронном механизме, один за другим отключаются блоки питания.

– Я русский, – стиснув зубы, произнес он и почти автоматически сгреб с металлического блюдца деньги.

– Ага. А я японка, – сказала кассирша и засмеялась.

Кроня, который ни в Казахстане, ни в России, да вообще нигде никогда не сталкивался с подобным сарказмом лично, с ужасом понял, что не знает, что ему противопоставить.

Но это было лишь полбеды. Остальные полбеды заключались в явном одобрении и даже хихиканье стоявших за его спиной людей.

Он схватил деньги и, не поднимая глаз, направился к выходу. Много позже, уже выйдя на улицу, он будет оправдывать это испуганное опускание глаз стыдом не за себя, а якобы за тех, кто одобрительным смехом поддержал отвратительную выходку кассирши. Но сейчас он прекрасно понимал, что стыдится все-таки своей фамилии, и это было гораздо отвратительнее любого смеха за спиной.

– Давай, давай, русский, – язвительно и зло прошипела ему вслед какая-то женщина в очереди. – Получил наши деньги, иди, отдай своей Гюльчатай.

Теперь в сберкассе засмеялись все.

IX

Костя укладывал вещи в спортивную сумку и радовался переезду – квартира давила воспоминаниями о Веронике. Как больному с ампутированной ногой кажется, что он может шевелить пальцами уже несуществующей ноги, так и Косте казалось, что Вероника еще есть. Итальянцы называют это «арто фантазмо» – воображаемая часть тела. Но если больному с ампутированной конечностью достаточно откинуть одеяло, чтобы лично убедиться, что ноги нет, Косте оставалось довериться лишь тому краткому моменту, когда он взглянул на мертвую Веронику, неподвижно лежащую в лакированном, как канцелярский стол, гробу. С этого момента единственным доказательством смерти Вероники было лишь ее отсутствие. Но даже самый близкий человек – это все-таки не часть тела, отсутствие которой очевидно и ежесекундно ощутимо. Какая-то особая упрямая область Костиного мозга продолжила жить дурацкой надеждой на ошибку, и область эта питалась воспоминаниями, которые возникали от бесконечного соприкосновения с привычной реальностью. Теперь эту часть мозга следовало обесточить, лишив ее питательной среды. Переезд был как нельзя более уместен.

Радовалась и Лена, хотя и не очень понимала причину столь внезапных перемен. Отец был немногословен, и за свою короткую жизнь она успела привыкнуть к этой его особенности. Более того, она знала, что «приказы не обсуждаются», и потому, уступая грядущим переменам, старалась не забивать голову лишними мыслями. Она упаковала свой рюкзачок, запихнув туда все самое необходимое: игрушки, фантики, карандаши для рисования, альбом с фотографиями и варежки, которые ей когда-то подарила мама. Затем взяла огромный полиэтиленовый пакет и стала набивать его тем, что не уместилось в рюкзак. Но и пакет оказался мал. Тогда Лена вытащила из-под кровати сумку на колесиках. Вскоре она стояла, окруженная многочисленными сумками и пакетами, посреди комнаты, словно беженец, которому дали возможность взять с собой все, что он сможет унести.

Окинув свой далеко не скудный скарб, Лена вынула варежки из рюкзака и надела на себя. Именно в таком виде ее и застал Костя, заглянув в комнату.