Она скончается 27 марта 1615 года, в собственной постели, завещав остатки своего состояния единственному человеку, которого любила всем своим сердцем, и он отвечал ей столь же искренней любовью. Он будет вспоминать о женщине, пусть и немолодой, некрасивой, но неизменно яркой, преисполненной радости, и после того, как станет королем, Людовиком XIII.

– Привет, – сказала девушка в вязаном берете. – Ты Саломея, да? А я – Варвара. Сестра твоя. Двоюродная.

Она толкнула носочком сапога клетчатый саквояж и продолжила:

– Можно, я у тебя поживу немного?

И Саломея кивнула: собственно говоря, почему бы и нет?

Снова зима.

Зимой холодно и тоскливо, особенно этой. Огонь в камине и тот не спасает. Он глядится нарисованным, и тянет сунуть в пламя руки, проверить, настоящее ли оно.

Безумие.

А все потому, что Далматов, скотина этакая, исчез.

Нет, Саломее, если разобраться, дела до него нет и быть не может, так, приятель или даже знакомый… чуть больше, чем приятель и знакомый. Оттого и обидно, что исчез!

И не пишет.

И не звонит.

И дом его, огромный мрачный, пустует. Она навещает этот дом раз в месяц, не потому, что надеется на возвращение хозяина, но и дома испытывают одиночество. Саломею знают.

Впускают.

Позволяют ходить по комнатам, и лишь маячит за спиной безмолвная тень охранника. Ему не понятно, что ей нужно в доме. Саломея и сама не понимает, но…

Она оставляет цветы.

Дому.

А получается, словно на могиле, и глупость такая же, как нарисованный огонь. Сегодня Саломея камин и вовсе не разжигала.

– Ты квелая какая-то. – Варвара разрешению обрадовалась и, ухватив саквояж обеими руками, не без труда подняла. – Заболела? Ничего. У меня варенье есть малиновое… мама моя сказала, что ты, быть может, не обрадуешься… что мы вроде как родня, а вроде и нет… а я подумала, какого черта? Тут свой человек есть, а я буду по чужим людям дома искать… нет, если мешаю…

Ее голос заполнил прихожую.

И стало легче.

Саломея словно очнулась.

Сестра.

Двоюродная? У нее нет двоюродных сестер, как и братьев. И наверное, эта девушка появилась не просто так… время выбрала зимнее, когда Саломея беспомощна почти.

И надо бы выставить ее прочь, но Саломея молчит. Разглядывает.

Рыжая какая… рыжие волосы кучеряшками, и рыжина их яркая, морковная. Рыжие веснушки на носу, на щеках и на руках.

Красный берет с петелькой на макушке и зеленое пальтецо.

Штаны желтые, узкие.

– Уф… мамка сказала, что если вдруг и погонишь, то варенье чтоб отдала. Я ей говорила, что может, ты варенье и не ешь вовсе…

– Ем.

– Хорошо… а еще тут капуста квашеная с клюквой. И грибы сухие… и вообще, ты думаешь, наверное, что я дура полная…

– Не знаю, – честно призналась Саломея.

Варвара стянула берет и пальтецо сняла.

Была она… тщедушной. Невысокой, худенькой до того, что походила на подростка. И трикотажный тонкий свитерок обтягивал хрупкое ее тельце.

– Уф… умаялась я в поезде. – Она отбросила копну рыжих волос. – Ты мне не веришь, да? Я фотки привезла… и вообще, поговорим, да?

– Поговорим.

– А чаем напоишь?

И Саломея против воли улыбнулась, впервые, пожалуй, за очень долгое время.

– Напою.

Чай пили на кухне. Варвара, быстро освоившись, сама поставила чайник и заварочный, о существовании которого Саломея забыла напрочь, достала, отмыла, обварила кипятком. Она вытащила из саквояжа полотняный мешок, из которого один за другим появлялись конверты из плотной бумаги.