Во время службы он все представлялся мне: как дядя посмеивался бы сейчас над Сибил Флактон, хлюпавшей носом в платочек, при этом не забывая про густо накрашенные ресницы и деликатную косметику.

Она хорошо выглядит и обладает тем утонченным изяществом доброй породы, похоже, доминирующей среди английских женщин определенного возраста. В черном платье и очаровательной накидке из черно-бурой лисы, которую дал ей Питер, она выглядит очень достойно.

Однако она настолько стремится делать правильные вещи в соответствующий момент, что в том, что она будет пытаться выдавить слезы, я нисколько не сомневалась.

Вили и Макс, к счастью, на церемонию не пошли. Во-первых, они были едва знакомы с дядей Эдвардом; во-вторых, они исповедуют другую религию. Мы с Сибил сидели вдвоем на передней скамье, a Питер с представителями правительства и членами парламента расположился по другую сторону прохода.

В церкви уже собралось много народа, и мы явились почти что последними. У меня не было возможности рассматривать всех собравшихся, но, входя внутрь, я заметила на задней скамье женщину, лицо которой показалось мне знакомым. Какое-то мгновение я не могла понять, кто это, a потом сразу вспомнила.

Это была женщина, которую я видела вчера вечером у дома дяди Эдварда. Я не могла ошибиться и не узнать это бело-розовое лицо, которое и сейчас было мокрым от слез, и снова задумалась о том, кем может быть эта особа и почему она так горюет о дяде Эдварде.

Когда служба закончилась и гроб от алтаря понесли на ожидавший снаружи катафалк, мы последовали за ним по проходу. На кладбище должны были присутствовать лишь самые близкие друзья, и я узнала от Питера, что нам предстоит проехать на машине около шести миль.

Когда я последовала за гробом, Питер пересек проход и пошел рядом со мной. Дойдя до последнего ряда, я снова посмотрела на заплаканную женщину. Она провожала глазами гроб, который проносили мимо нее, и мне еще не приходилось видеть столь скорбного выражения на чьем бы то ни было лице.

Она была в черном, но несколько вычурном трауре, в кружевной блузке, с тремя нитками крупного и явно фальшивого жемчуга на шее. Я заметила также, что ее вьющиеся волосы под изящной, украшенной перьями небольшой шляпкой, были слишком уж светлыми, чтобы оказаться естественными.

Почему-то она показалась мне совершенно неуместной в этой церкви — быть может, с моей стороны слишком скверно думать подобным образом, потому что церковь принимает всякого, вне зависимости от положения и состояния, — но я просто не могу найти более подходящих слов, чтобы выразить свое впечатление от нее, — в церкви она смотрелась не на своем месте.

Я прикоснулась к руке Питера и прошептала:

— Кто это?

Он не услышал моего вопроса и переспросил:

— Что?

И только тут я поняла, насколько он потрясен.

Со стороны об этом невозможно было догадаться — разве что по выражению глаз. К этому времени мы уже вышли в притвор, и Питер торопливо повел меня к уже ждавшей машине через образовавшуюся толпу.

Я молчала все время, пока мы поехали. Присоединившаяся к нам Сибил все еще хлюпала носом в платочек, одновременно начиная делиться своими впечатлениями о тех людях, которых видела в церкви.

Это было вполне в ее стиле: не пропустить ничего достойного внимания, следуя по проходу за гробом. Среди упомянутых ею людей знакомых мне почти не было, посему ее замечания ничего не говорили мне.

Уже возле кладбища я спросила:

— А кто будет присутствовать при похоронах?

Питер назвал мне имена нескольких близких друзей, женщин среди них не было.

Тем не менее, когда гроб стали опускать в могилу, эта самая женщина появилась на кладбищенской дорожке.

В руках у нее был большой букет алых роз. Став за спинами прочих скорбящих, она на мгновение исчезла из моего поля зрения; но потом, пока мы стояли со склоненными головами, шагнула вперед и бросила розы на крышку гроба.