|
И, если уж быть совсем откровенным… — Он внезапно поднял голову и, движимый воспоминанием, заговорил более свободно: — Я рос без матери, а отец был свирепым человеком. Моя сестра Джизельда — она на два года старше меня и была гораздо сильнее даже тогда — отличалась неустрашимой храбростью и бросалась защищать меня, как кошка котят. Такое забывать нельзя, леди Анна. И теперь, когда Джизельда защищает Джин, я вспоминаю, хотя это и против моей жены, что в детстве она так же защищала меня! Я не буду спокоен на войне в Нормандии, думая о том, что Джин бьют, запирают в чулан, а моя сестра совершенно беспомощна…
Сэр Годрик смотрел на меня, и его глаза, обычно проницательные и яркие — когда мы говорили об участке, я подумала, что они очень похожи на глаза крысы, угодившей в бочонок с салом, — красноречиво говорили о его чувствах и были затуманены страданием. И в них была мольба — как в глазах крысы, попавшей в мышеловку. Но чем я могу утешить его? Скоро все стало ясно. — Я дам вам землю, — быстро сказал он. — И пошлю на участок всех своих крепостных, чтобы его расчистили и выровняли. Найму самых опытных рабочих в Мансе. А когда вы поселитесь в своем доме, буду следить за тем, чтобы вам доставляли молоко, яйца, мясо и курятину — при условии, что вы согласитесь поселить у себя Джизельду с Джин. Джизельда опытная хозяйка — лучшая из всех, кого я знаю, хотя и не осмеливаюсь говорить об этом дома. Она умеет варить и жарить, делать мыло и свечи, может прясть, вязать и вышивать, умеет играть во многие игры, знает разные песни и истории. А девочка вовсе не злобная. Джин уродлива и тупа, это верно, и когда ее бьют, разумеется, отбивается руками и ногами, но когда с нею обращаются хорошо, она становится похожей на собаку — не очень умную, но преданную. Она меня понимает, знает, что я ее друг, и приносит мне башмаки; никто в Эспане не осмеливается дотронуться до моих башмаков, если поблизости Джин. Помните, ваша милость, поговорку: «Бог устанавливает порядок, Папа освобождает от обетов, а дьявол делает детей»? Я часто вспоминаю эти слова, глядя на девочку. Муж Джизельды был моим кузеном и к тому же ее единоутробным братом, если говорить всю правду. И вот результат. Хромую лошадь, которую нельзя вылечить, или собаку, потерявшую зубы от старости, можно прикончить из милосердия, но не так-то просто отделаться от нежеланной жены и идиота-ребенка. — Но ведь есть женские обители. — Это так. Но там такие правила, которых ребенок вынести не может. Есть и место повеселее, например Анжер, но там не лучше, чем в любом публичном доме. А в Блуа настоятельницей женщина, озабоченная замужеством, она должна женить на себе Шатору. Она стала бы преследовать Джизельду. О, как они были бы счастливы и насколько спокойнее стало бы мне, если вы… — Почему бы вам не построить для них дом? Его красное лицо стало совершенно бледным. — Строить дом… когда в замке столько места… да вопрос не в месте, моя жена никогда… Нет, ничего хуже этого представить себе невозможно… Я позволила себе на секунду отвлечься. Я видела жену Годрика. Она была вдвое меньше его ростом и весила, наверное, раза в три меньше, чем он. Лицо ее было цвета свечки, плоское, как тарелка. Но он явно боялся ее. Как некоторым женщинам удается достигать такого полного господства? — Но если бы я мог сказать, — настойчиво продолжал Годрик, — что вы — и, разумеется, ее величество, — он быстро обошел стеснявшее его обстоятельство, — пригласили Джизельду, то я мог бы объяснить это тем, что вам понадобилась экономка. И таким образом, по-видимому, одержать окончательную победу в войне на изнурение, начавшуюся в тот момент, когда Джизельда появилась в замке и сказала: «А я всегда сначала подвешиваю тушку зайца на четыре дня, чтобы как следует стекла кровь, или фарширую утку так, а не эдак, или же отбеливаю белье совсем иначе…» Все это было мне очень понятно. |
