— Совершенно верно! — оценил он мою догадку.

— Не следовало выбрасывать листок. Я должна показать его отцу. Это действительно новое оружие, и оно обеспечит преимущество перед врагом.

— Могу я взглянуть?

Я протянула ему листок, он глянул на чертеж и коротким движением руки, на которое я не успела среагировать, бросил его в пылающий камин.

— Вы просто глупый мальчишка! — страшно рассердившись, крикнула я, потому что уже представила себе, как отец переведет Блонделя из будуара в оружейную мастерскую и щедро вознаградит. — О, зачем вы сделали эту ужасную глупость?

— Я же думал, что чертеж давно сгорел, — возразил он. — Я начертил его от нечего делать, просто чтобы убить время. Хотелось увидеть на бумаге, правильная ли мысль пришла мне в голову или нет.

— И она оказалась правильной. Это понятно даже мне, полной невежде в таких делах… Ну, да ладно. Вы без труда сможете вычертить все снова. Я убеждена в том, что отец будет в восторге.

— Прошу вас, — снова возразил Блондель, — забудьте об этом.

— Почему я должна отказаться от этой мысли? — упорствовала я. — Свинцовые ядра или крупные камни, пущенные такой баллистой, вызовут большие разрушения, чем старое оружие.

Он вздохнул.

— Кто, как не сам дьявол, обрадуется изобретению, которое позволит пролить больше крови, чем ее проливается сейчас?

— Да не будьте же глупцом. Это законное право любой воюющей стороны.

— А вы уверены в том, что новое оружие окажется в руках справедливого человека, даже если допустить, что вы вправе судить о степени справедливости?

Я задумалась.

— Полагаю, что не всегда. Но отец… война в Арагоне, например…

Он перебил меня:

— Арагонцы считают, что справедливость на их стороне. Иначе они не стали бы воевать. Ни одна нация не начинает войны, не считая ее справедливой. Да это и невозможно.

— Хорошо, ну а что вы скажете о крестовых походах? — запальчиво спросила я.

— Они кажутся нам справедливыми, потому что мы христиане, но я возьму на себя смелость сказать, что те, кто верит в Магомета…

— Будьте поосторожнее! Вас в любую минуту могут обвинить в ереси, — проговорила я с легкой иронией, как говорят с тем, кого любят.

Однако Блондель замолчал и в очевидном смущении посмотрел на свои руки. Смутилась и я, но нашла выход в довольно резком словоизвержении:

— Мне немногое известно о справедливости или несправедливости войн. Но я знаю одно, Блондель, совершенно несправедливо, чтобы человек, обладающий такими достоинствами и знаниями, как вы, прозябал, наигрывая сентиментальные мелодии, мотая шерстяные нитки и рисуя эскизы свадебных платьев.

От гнева его лицо налилось горячей кровью, но он ответил совершенно спокойно:

— Разве мы не молимся о том, чтобы стать такими, какими нас хочет видеть Бог? Может быть, в этом моя добродетель.

— Но бывает и так, что в неразберихе наших представлений мы перестаем отличать волю Божью от собственных помыслов…

Я могла бы говорить еще долго, но в этот момент вошли Беренгария с Марией. Мария держала в руках эскиз Блонделя. Беренгария говорила:

— Но подумайте, как будет ужасно, если из-за вашего платья вас откажутся венчать!

— Не заставят же они меня снять его в церкви? А кроме того, епископ часто играет с моим отцом в карты и, как я слышала, уже должен ему тысячу крон, так что вряд ли он на такое решится. Разве что мать воспротивится… но я ей скажу, что оно пригодится в будущем, когда я буду кормить ребенка.

Может быть, на то, чтобы Блондель слушал разговоры, свидетельствовавшие о том, что на него смотрели как на бесполое существо, и была Божья воля, но моей воли на это не было.