— Там не может быть ничего интересного или важного. Он еще не успел что-либо предпринять, — возразила я, но позволила ей взять письмо.

Чтобы отвлечься, я прочла ее письма. Одно, от кардинала, было полно подобострастных выражений благодарности. Я задержалась лишь на той его части, где говорилось о Блонделе. «Юноша, — писал он, — очарователен. Очевидно, вдохновение, ниспосланное свыше, побудило вас послать его в Лондон, ведь как иначе ваше высочество могли бы узнать о том, насколько мне здесь не хватает музыки моей страны? При первой же возможности я возьму его с собой в Вестминстер, как вы любезно предложили, — пусть они послушают, как должна звучать настоящая музыка. Здешняя просто варварская».

Письмо Блонделя женщине, которую он любил, было коротким и противоестественно высокопарным. Такое письмо мог написать любой молодой лакей, обученный, как держать в руках перо, любой хозяйке, оставившей у него добрые воспоминания. Он благодарил ее за новые тунику и плащ, потому что в Англии было гораздо холоднее, чем следовало ожидать, а дальше сухо сообщал о благополучном прибытии и повторял заверения в своем желании служить ей так верно, как только сможет.

Пока я читала оба письма — одно льстивое, а другое чопорно-холодное, Беренгария бегло просмотрела мое и, возвращая его, раздраженно бросила:

— Масса испачканной бумаги и ни одного осмысленного слова!

Я честно попыталась представить себе свои ощущения, если бы в почте из Англии не упоминалось имени Блонделя, и сказала с максимально возможным участием:

— Теперь уже скоро. Наберись терпения. Скоро он напишет снова. Кардинал согласился с твоим советом ввести Блонделя в Вестминстер. А это прямая дорога к цели, именно то, что нам нужно. Новые вести не заставят себя ждать.

— Ты просто меня утешаешь, Анна, — мягко сказала Беренгария, и я упрекнула себя за вспышку ненависти, когда она назвала мое письмо «массой испачканной бумаги».

Оставшись одна, я часто читаю письмо Блонделя. Это первое письмо, когда-либо написанное мне. И единственное напоминание о нем. Оно всегда при мне, и я завещала, чтобы его похоронили вместе со мной.

Но каждая фраза в нем была адресована Беренгарии. Я думаю, что Блондель находил странным написать ей самой длинное, бессвязное письмо, и все же стремление хоть к какому-то общению с нею, которое есть не что иное, как признак любви, заставляло его долго рассказывать о своих наблюдениях и впечатлениях. Поэтому-то, хотя писал он мне, все письмо было пересыпано такими фразами, как: «Принцессе, может быть, интересно знать…», «Принцесса посмеялась бы, увидев…». Прозрачный, вызывающий жалость прием… Масса испачканной бумаги!

Возможно, мне следовало, читая это письмо, заливаться горючими слезами жалости к себе, но я смеялась. Во всем Лондоне, Англии, целом мире его интересовала только Беренгария да мысль о том, что она от души повеселилась бы, узнав, что в Англии вместо вина пьют эль, что даже жены бюргеров носят шнурованные платья и что там до сих пор никто не слышал даже самых известных песенок Абеляра.

Однако его письмо, на самом деле написанное другой, принесло мне некоторое утешение. Ум этого юноши был более родствен моему, нежели Беренгарии. Он все же проявлял интерес к окружающему миру и был очень восприимчив. Скоро его рана заживет.

Пришел Великий пост. Это всегда было унылое, мрачное время, когда весна приближалась к нам слишком мелкими шагами, замирая в зубах восточного ветра, когда алтари и облачения священников казались окрашенными печалью, а на столе было слишком много соленой рыбы.

В тот год скука предпасхальных недель была неожиданным образом нарушена. Отец, обычно ухитрявшийся проводить время Великого поста в разных местах, но только не дома и предпочтительно там, где церковные правила соблюдались не слишком строго, на этот раз бросил свою охоту в Гранье и вернулся в Памплону за две недели до Пасхи.