— Благодарю вас от всего сердца, — сказал я ей, — но меня ждет ужин. Оставьте это себе.

— Сегодня хватит на всех, — хрипло ответила она. — А у тебя такой голодный вид.

— Я могу поесть позднее, — возразил я.

Она снова бросила взгляд на детей, которые со счастливыми лицами рвали зубами куски мяса, как изголодавшиеся щенята, потом опять посмотрела на меня. Ее руки, в каждой из которых было по куску мяса, повисли по бокам, в глазах появилось какое-то странное выражение, в котором смешались скрытность, подозрительность, чувство вины и отчаяние. И я понял, что женщина хочет сказать что-то по поводу Гриса, по-видимому, будто я отказался от мяса из отвращения и чувствую себя оскорбленным. Но она не сказала ни слова. Промолчал и я, а через секунду она уже шагала к детям.

Я поднялся на ноги, слабый и опустошенный, окинул взглядом толпившихся бедняков, костер, ужасные останки Гриса, и, как раньше, глаза мои вернулись к женщине. Она снова грызла кусок мяса. Один из детей, наевшись, уткнулся головой в колени матери и уснул, крепко сжимая в кулачке уродливую кость. И внезапно я подумал о том, что мог бы ответить на все невысказанное ею, и притом так, чтобы принести ей хоть какую-то пользу. Я подошел к ней и наклонился, будто желая что-то сказать по секрету.

— Там есть еще язык. Если его хорошо прокоптить на огне, он не испортится дня два. Язык… в лошадиной голове…

Замешательство женщины сменилось пониманием, и лицо ее снова засияло.

— Благослови вас Бог, благослови вас Бог, — проговорила она, отодвинула от себя спавшего ребенка, легонько шлепнула другого и бросила на меня еще один сияющий, благодарный взгляд. Крадучись как волк, направилась к ободранному скелету и через пару минут нагнулась над лежавшей на земле серой головой лошади, так мягко ткнувшейся в меня, когда я грыз зерна овса из ее торбы. Будь я более послушным и возьмись за повод, а не за переметную суму, Грис теперь стоял бы в безопасности в собственном стойле. Но эти голодающие бедняги — а среди них и женщина с детьми — остались бы голодными! О, понять все это было очень трудно, происходящее казалось слишком сложным и слишком загадочным.

Внезапно я вспомнил слова отца Симплона в ответ на мое заявление о том, что меня выбрали для поездки с братом Лоренсом. «Хорошо, — сказал он тогда, — это будет для тебя ценным опытом».

«Ценный опыт», — повторил я про себя и захромал в сторону Горбалза, сравнивая состояние своего тела и души, в котором я вышел оттуда, с тем, в каком возвращался в монастырь. Вряд ли я чувствовал бы себя настолько преображенным, если бы и в самом деле умер, а потом воскрес.

3

В Горбалз я вернулся в полночь, когда колокол возвещал заутреню. Отец Симплон не ложился спать, ожидая меня в сторожке привратника, накинув на плечи одеяло. По его виду я понял, что брат Лоренс вернулся целым и невредимым (впоследствии я узнал, что он ухитрился на обратном пути позаимствовать у кого-то лошадь), и выражение лица, с которым меня встретил отец Симплон, не позволяло сомневаться в том, что в монастыре уже было известно о моем поведении все до мельчайших подробностей.

Если бы по возвращению мне дали поесть и позволили лечь в постель, мне удалось бы восстановить душевное равновесие. Я, конечно, ожидал выговора и наказания: нельзя оставить безнаказанным послушника, поднявшего руку на старшего, да еще и заварившего такую кашу, что монастырь потерял хорошую лошадь. На обратном пути в Горбалз, шатаясь от голода и спотыкаясь на каждом шагу, я ожидал хорошей порки, суровой отповеди перед капитулом и нескольких дней на хлебе с водой. Отец Симплон был большим поклонником такого способа охлаждения горячих голов и пылких темпераментов. В своих мрачных ожиданиях я заходил и несколько дальше, допуская, что ко мне могут применить более изощренное наказание, например, запретят работать над рукописью или же заставят выполнять какую-нибудь отвратительную работу.