— Набико, — спокойно сказал я, — о чем вы?

Он всхлипнул, попытался заговорить, и наконец слова потекли беспорядочно вперемешку со слезами:

— А как же я? Артистический темперамент. Всю жизнь избегать ответственности. Все время отказывать в помощи, отвергать меня даже в самом конце. Ты все не так понял. Называть меня чокнутым. Меня! Он знал. Он знал. И что он делает? Сценарий нуждается в доработке! Этот герой слишком плоский, эта сюжетная линия неправдоподобна. Ведет себя так, будто ему двадцать. Вовсю гуляет с этой сукой. Когда я… всю жизнь. Пашу как вол. Работаю, не покладая рук, и получаю отказ. Неприятие и отказ. Я думал — встречусь с ним с глазу на глаз. Поговорю прямо, без формальностей. Выскажу все. Он должен понять. Я упомяну свою маму. Но тут появляется она…

Он зарыдал. На него накатило быстро и неотвратимо. Пистолет лежал у него на коленях, а он сидел, медленно раскачиваясь туда-сюда. Я мог с легкостью отобрать у него пистолет, но решил, что нет необходимости. Набико слишком погружен в свой катарсис и угрозы не представляет. Вскоре он взял себя в руки. Вытерев лицо рукавом, он поднял на меня покрасневшие глаза.

— Итак, теперь вы поняли. — тихо начал он. — Сато Мигусё был моим отцом.

Быстро приближался рассвет. На темно-синее небо пробирались оранжевые всполохи. Я дал ему время выплакаться. Ему это было необходимо. Подробности я узнаю позже, когда у него мозги прояснятся. Рассказ его толком ничего не объяснил. Я узнал только, что Сато был его отцом, но своего отцовства не признавал. И что Сато не особо нравился сценарий «Разборок в Токио». Не знаю, сколько прошло времени, но думаю, достаточно. Мне надо было спросить еще кое-что.

— А Флердоранж?

— Флердоранж, — раздраженно воскликнул Набико. — Ну, вы в точности как он. Вас только какая-нибудь глупая мэгуми-но ко интересует.

Громко выдохнув, он потер глаза.

— Она была там, — сказал он спустя некоторое время. — В Саду. Мы с Сато разговаривали. Он отослал ее из комнаты, пока мы просматривали сценарий. Он мне ездил по ушам. Я почему-то решил, что, может, он изменит свое отношение, если я скажу, что мы оба думаем. Годы шли, а он ни разу не признал, что нас связывают скрытые узы. Я знаю, что он знает, размышлял я. Он знает, что я знаю. Ну так давайте скажем об этом вслух. Я так и сделал. А он засмеялся. Мой собственный гребаный папаша смеялся надо мной, вел себя так, будто это удачная шутка. Мне хотелось его стукнуть. Один раз, понимаете? Я имел право — после того, что он сделал. Ну, я ему и врезал. Всего один раз. А потом — не знаю. Я просто не мог остановиться. Видя, как он смеется, я не мог остановиться. И не остановился, пока она не сошла по лестнице.

Он взглянул на меня, ища понимания или, может, жалости. Я мог предложить только молчание.

— Эта шлюха, — сказал он. — Всегда крутилась под ногами. А где она была, когда реально могла ему помочь? Почему не остановила меня? Она видела, что случилось, но слиняла, я ее не успел поймать.

— И тогда вы подожгли дом?

Он не ответил.

Гнев, кажется, привел его в чувство. Схватив пистолет, он направил его на меня, размышляя. Затем встал. Посмотрел на диснеевские часы. Руки Микки показывали, что уже без пятнадцати семь.

— Хотелось бы все вам рассказать, Чака. Но у меня встреча в суде в Роппонги. А потом все закончится. Пожалуй, надо вас связать и все такое. Или, может, пристрелить. Вы как думаете?

Набико несло по инерции.