— Вы этим парням верите? — Таксист покачал головой.

— Я надеялся, такие только в Токио водятся, — сказал я. Грузовик проорал, что виски популярнее сакэ, но я не уловил, к чему он клонит.

— Они сейчас повсюду. У меня двоюродный брат в Кагосиме, так они и там тоже. Все потому, что люди глупы. Не столько люди, сколько группы людей. Да, группы людей глупы и верят всему.

Я еще не слыхал настолько неяпонского мнения, но, с другой стороны, этот парень и не японец. Любопытно, он с легкостью говорит такие вещи, потому что я такой же иностранец, или полагает, что презрение к массам типично дня американцев и я вдали от родины это оценю?

— Ну то есть, когда в комнате собирается больше трех человек, они точно выкинут какую-нибудь глупость. Организуют политическую партию, интернет-компанию, рок-группу или еще что-нибудь. Улавливаете, да? Возьмем любое дело, для которого требуется больше трех человек, — футбольную команду, ресторан, мотоклуб, церковь, клуб караоке, бывших курильщиков — все что угодно, да, и вот я думаю — к чему все это? Людям это надо? Очередной кружок оригами, или сквош-команда, или клуб кошатников?

Он с силой сжимал руль, и костяшки выступали, точно горные вершины на дуге горизонта. Его все это явно достало — или, скорее, достало что-то другое, и к нему таксист таким вот образом подбирался. Когда люди срываются на кошатниках, чаще всего их гложет что-то иное, скрытое. Я не решился спросить, как он думает, нужен ли миру очередной антисоциальный таксист.

— Ну да, — сказал я. — Человек — общественное животное. Что тут сделаешь?

— Еще какое животное. А если б я знал, что тут сделать, организовал бы собственный клуб, чтоб ему пусто было, и разъезжал бы в грузовике. — Он кивнул на передвижной штаб «Цугури». — Я бы каждому прямо в ухо орал, что хватит уже кучковаться и заниматься черт знает чем.

Я не нашелся что ответить. Грузовик «Цугури» рванул вперед. Может, подумал я, мой таксист, как профессиональный водитель, знает, отчего по соседней полосе всегда едут быстрее. Я не стал его напрягать. У него и так проблем навалом.

Через несколько минут я с облегчением вышел из такси и углубился в сплетение улочек меж деревянных домишек. Западные отели в неоновых огнях, туристические переулки с дешевыми штампованными статуэтками Будды и пластмассовыми самурайскими мечами словно остались где-то в другом мире, хотя, по правде говоря, поздний двадцатый век был всего лишь кварталом дальше.

Дождь только начался, и улицы быстро пустели. Я попытался сбавить шаг, дабы не спеша прогуляться и насладиться полуодиночеством. Но не тут-то было. Мне слишком не терпелось увидеть маму Маюми.

Она была окамисан первого дома гейш, который я когда-то посетил. Как хозяйка, она обладала самым высоким статусом из всех женщин дома: четыре гейши, три майко (девственницы, ученицы гейш) и два «яйца» (девчонки, еще не оперившиеся кандидатки в майко, приступающие к обучению, когда им исполняется шесть лет, шесть месяцев и шесть дней). Я познакомился с Маюми, работая над статьей о подростковом идоле, певце Сэме Тораюки. Когда он не пришел на интервью, я связался с его менеджерами. Они очень долго извинялись, и я, очевидно, произвел хорошее впечатление, потому что администратор, дабы компенсировать оплошность господина Тораюки, пригласил меня на вечер с гейшами. Я согласился из вежливости. По правде говоря, я сомневался, что гейши меня зацепят.

Я ошибался.