Частенько я с трудом нахожу свои очки, хотя они лежат там, где я сам оставил их в последний раз. Но если вдруг они всплывут в дымоход, когда я протяну за ними руку, думаю, у меня отнимется язык. Книге, что я ищу на книжной полке, нет нужды в волшебстве, чтобы не попадаться мне на глаза. Злой дух уже поселился в моей шляпе. Когда человек едет в метро от Чаринг-Кросс до Бернард-стрит, он может думать, что ему чертовски повезло, что он добрался до Бернард-стрит. Но если он совершает ту же самую поездку – скажем, едет на срочную встречу в Британский музей – и выходит на Бернард-стрит, но неожиданно обнаруживает, что находится не на Бернард-стрит, а на Бродвее или на рю де ла Пе, он справедливо решит, что все стало слишком невыносимо.

Этот принцип особенно подходит к преступлениям. Было бы ужасно скучно заниматься спокойным, разумным преступлением в безумном мире. Преступления были бы совершенно неинтересными. Гораздо интереснее в таком случае пойти и посмотреть, как ближайший фонарь танцует румбу. Внешние детали не должны оказывать своего воздействия на преступление. Оно должно на них воздействовать. Вот почему я невольно восхищаюсь, наблюдая слегка неуравновешенного преступника – обычно убийцу – в спокойном и разумном мире.

Это, конечно, не значит, что все убийцы – душевнобольные. Но они находятся в фантастическом состоянии ума. Иначе зачем им совершать убийство? И они делают фантастические вещи. Думаю, этот тезис легко доказать.

При расследовании каждого убийства, все мы знаем, возникают вопросы: кто, как и почему. Из этих трех вопросов самый разоблачительный, но обычно самый трудный – почему. Я говорю не только о мотиве преступления. Я говорю о причинах поступков, необычностях поведения преступника, которые группируются вокруг самого убийства. В процессе расследования эти детали невероятно мучают нас – шляпа, надетая на голову статуи, кочерга, убранная с места преступления, хотя по всем резонам она должна была там остаться. Чаще всего вопросы «почему» мучают нас, даже когда мы знаем – или думаем, что знаем, – правду. Почему миссис Томпсон писала эти письма Байуотерсу? Почему миссис Мейбрик намочила липучку для мух в воде? Почему Томас Бартлет выпил хлороформ? Почему у Джулии Уоллас были враги? Почему Гэрберт Веннет терзал сексуальными домогательствами собственную жену? Иногда это очень мелкие детали – позабытые три кольца, разбитый пузырек из-под лекарства, абсолютное отсутствие следов крови на одежде. Но они фантастичны, как сошедшие с ума часы или реальные преступления Ландрю. И если мы найдем ответы на эти «почему», то узнаем правду.

– Какие вопросы? – повторил Хэдли.

Доктор Фелл сморгнул:

– Как? Я только что вам назвал. Любой из них.

– Нет, – слишком спокойно произнес Хэдли. – Я хотел сказать, какие вопросы вы намерены задать мне.

– А?

– Я терпеливо жду. Вы сказали, что не собираетесь читать мне лекцию, сказали, что предоставили мне эту честь и что у вас есть ко мне вопросы. Я согласен. Задавайте же!

Доктор Фелл откинулся на спинку стула с невероятным достоинством.

– Я произносил, – заявил он, – нечто вроде предисловия к документу, который хочу вам предъявить. Вот здесь, на разных листочках, я набросал множество вопросов. В основном они начинаются с вопросительного слова «почему». Но даже те, которые начинаются с «что», – той же породы, что и «почему».