Всадники пустили лошадей в галоп. Теперь трупов стало меньше — всех убитых в последнем бою уже успели убрать и похоронить. Только кое-где на стерне валялись то руки, то нога, а чаще всего пальцы.
— Что за чудеса: вот еще один палец форменным образом указывает нам дорогу, — изумился дядя Медардо.
— Пальцы отрубают у мертвецов — те, на которых есть кольца. Да простит Бог осквернителей трупов!
— Кто идет? — Дорогу им преградил часовой в плаще, густо поросшем грибами и мхом, словно ствол столетнего дуба.
— Да здравствует священная императорская корона! — крикнул Курцио.
— Смерть султану! — отозвался часовой. — И прошу вас, если встретите кого-нибудь из начальства, узнайте, скоро ли пришлют мне смену, а то я тут начал в землю врастать.
Над полем, над горами испражнений тучей нависала жужжащая мошкара, и, спасаясь от нее, лошади понеслись во весь опор.
— Дерьмо-то все еще на земле, — заметил Курцио, — а сами воины уже на небесах. — И он перекрестился.
У самого въезда в лагерь дорога по обеим сторонам была уставлена балдахинами, под которыми восседали роскошные пышнотелые дамы в длинных парчовых платьях, с обнаженной грудью; они приветствовали всадников громкими криками и смехом.
— Это куртизанки, — пояснил Курцио, — таких смазливых ни в одном войске нет.
Дядя уже проехал мимо, но все не мог оторвать от них глаз, рискуя свернуть себе шею.
— Берегитесь, господин, — добавил оруженосец, — эти дамы до того грязны и вонючи, что даже турки побрезговали бы такими трофеями. Тараканы, клопы, клещи на них кишмя кишат, а недавно завелись скорпионы и ящерицы.
Всадники миновали место расположения полевой артиллерии. По вечерам бомбардиры варили похлебку из репы прямо на стволах мортир и Фальконетов, не успевших остыть после боя.
Подъехали повозки с землей, и орудийная прислуга взялась за сита.
— Порох на исходе, — объяснил Курцио, — но в земле, что с поля сражения, его сколько угодно, можно пополнить наш боезапас.
За артиллерией стояла кавалерия: там среди мириадов мух, увертываясь от копыт и раздавая во все стороны пинки и тумаки, оглушенные ржанием и надрываясь в крике, трудились не покладая рук ветеринары, они, как могли, подправляли четвероногих: сшивали раны, ставили на них смоляные пластыри, перевязывали.
Следом протянулся лагерь пехотинцев. Солнце клонилось к закату, и у каждой палатки сидели воины, опустив голые ноги в лохани с теплой водой. Ножные ванны они принимали, не снимая касок и не расставаясь с пиками, чтобы быть готовыми в любую минуту подняться по тревоге. В высоких шатрах офицеры пудрили себе подмышки и обмахивались веерами.
— Не думайте, что они уж такие неженки, — сказал Курцио, — тут дело принципа: они доказывают, что и в походе чувствуют себя как у Христа за пазухой.
Виконта ди Терральбу немедленно провели к императору. В шатре, все стены которого были увешаны гобеленами и украшены трофеями, монарх, склонившись над картой, составлял планы будущих сражений. На столах громоздились груды карт, и император всаживал в них булавки — подушку с булавками держал перед ним маршал. Карты были так густо утыканы булавками, что за ними ничего не было видно — читая карту, император и его маршалы вытаскивали булавки, а потом втыкали их обратно. Лишние булавки, чтобы не занимать рук, они держали во рту и поэтому объяснялись посредством мычания.
При виде почтительно склонившегося юноши император издал вопросительное мычание и быстро вынул булавки изо рта.
— Рыцарь, только что из Италии, ваше величество, — представили его императору, — виконт ди Терральба, отпрыск знатного генуэзского рода. |