— Значит, Рене умер!.. — сказала она упавшим голосом, и я подумал, что все начнется сначала. Но, взяв себя в руки, она продолжала:

— Ну, и что же остается в этой ситуации мне? Навязываться я не намерена. Когда, по-вашему, мне позволят снова увидеть Рене?.. Я хочу сказать, Нериса. Другие интересуют меня меньше. Эрамбль — урод. Галлар — вздорная баба.

— Они собираются пожениться.

Режина отвела глаза.

Мне придется смириться и с этим. У Рене болел шрам к перемене погоды. И тогда я ему массировала ногу. В конце концов…

— Есть еще Гобри, — сказал я. — Я очень хотел бы, чтобы вы не упустили его из виду.

— Гобри? А вы не знаете, что с ним произошло?.. Ах, правда! Со всеми этими событиями я совсем потеряла голову. Ему устраивают персональную выставку. Да, нечто весьма торжественное. Он показал свои полотна — то, что он называет своей новой манерой, — директору одной галереи, и тот сразу загорелся.

— Да неужели? Вам надо было меня предупредить!

— Он совершенно чокнулся. Бедный Оливье! Раньше он пил с горя. Теперь пьет от радости. Он себя не узнает. К тому же он уже получил кучу денег.

— Но когда же все это произошло?

— Два-три дня назад. Я застала его в мастерской за тем, что он танцевал сам с собой. Он показал мне левую руку и сказал: «Эта лапа — целое состояние». То была рука Рене!

Ее глаза наполнились слезами, но она продолжала.

— Он взял кисть и изобразил ею что-то наподобие разноцветных кривых. Они были без начала и конца, но, в общем, не лишены приятности. Он мне сказал: «Знаешь, как я это назову?.. „Галактика“. Название их волнует ужасно. Парень считает, что я рисую гиперкосмос. Этим я обязан твоему Миртилю…» Ну, пришлось влепить ему пощечину.

— Да что вы говорите!

— Он выставил меня за дверь. И все. Больше я не хочу иметь с ним никаких дел.

— Режина, — сказал я. — И не думайте. Наоборот, за ним нужен глаз да глаз. Это катастрофа!

Так оно и было. Мне пришлось в этом убедиться уже несколько дней спустя.

Я хотел внести ясность. У меня в ушах еще звучали слова Режины, и то, что она мне сообщила, было просто невероятно. Галерея Массара — одна из самых важных на левом берегу Сены. Я никогда не был ни знатоком, ни даже просвещенным любителем живописи, но, в конце концов, я и не полный профан, и внезапный успех Гобри показался мне странным. Возможно, Режина преувеличила.

Меня с большой предупредительностью принял мужчина и, проведя через залы, где преобладало нефигуративное искусство, привел в кабинет, обставленный в американском стиле.

— Гобри? — переспросил он. — А с вами можно говорить откровенно?

— Прошу вас об этом. Мне поручили следить за реабилитацией Гобри, который, как вы знаете, был вынужден пойти на легкую операцию левой руки… Никакого другого основания интересоваться им у меня нет.

— Так вот, Гобри может продержаться два-три года, я имею в виду — как художник.

— Но… есть ли у него талант?

Массар посмотрел на меня наполовину удивленно, наполовину забавляясь и подтолкнул мне шкатулку со светлыми сигаретами.

— Талант? — пробормотал он. — Прежде мне казалось, я знаю, что сие означает. Теперь же есть то, что продается, и то, что не продается. Гобри может продаваться столько, сколько продлится шок, изумление публики. Я здесь для того, чтобы разжигать интерес к его картинам. Живопись подобна лесному пожару.