Следующим его героем стал «князь Христос», праведный, беззлобный человек Лев Мышкин, который совершенно запутался в мелочных неурядицах своих спутников, в постоянной предгрозовой атмосфере наплывающего скандала. А столкнувшись с настоящей трагедией, с убийством женщины, в которой видел страдальческий идеал, он укрывается от мира пеленой безумия. Ноша праведника оказалась неподъемной. Этот роман притягивает непредсказуемостью: до последних страниц непонятно, на что способен Мышкин и куда приведет его автор, хотя в сравнении с первыми частями финал «Идиота» получился несколько скомканным. «Это такая сказка, в которой чем больше неправдоподобностей, тем лучше. Люди сталкиваются, знакомятся, влюбляются, дают друг другу пощечины – и все это по первому капризу автора, без всякой художественной правды. Миллионы наследства летают в романе, как мячики», – посмеивался в одном из отзывов-фельетонов профессиональный острослов Дмитрий Минаев.

Не секрет, что Достоевский хотел противопоставить своего, христианского праведника праведнику социалистическому – Рахметову из «Что делать?» Николая Чернышевского. Как художник – автор романа «Идиот» победил: его книга куда сложнее и тоньше той, что начинается с главы «Дурак». Но по влиянию на умы современников Чернышевский с его Рахметовым остался недостижимым. Студенты хотели видеть себя борцами, а не пациентами швейцарского санатория для умалишенных. Политический трафарет у Достоевского не вышел, зато получился художественный образ.

Евангелие и памфлет

К тому времени сформировался стиль писателя, по поводу которого много лет спустя Иван Бунин скрежетал: «Ненавижу вашего Достоевского». Работая над каждой книгой, бывший каторжник непременно торопился, потому что мечтал расплатиться с кредиторами, в чем так и не преуспел. Однако не стоит объяснять горячечный, лихорадочный строй прозы Достоевского только спешкой. Ему необходима именно такая – сбивчивая авторская речь, со вспышками абсурдистского сарказма, иногда с ехидцей, нередко с молитвенным восторгом. Сочетание несочетаемого.

Достоевский гордился, что ввел в русскую речь один глагол – «стушеваться», то есть, по авторскому определению, «деликатно опуститься в ничтожество». Это не просто изобретательное словотворчество. Он всю жизнь изучал это состояние человеческой души – конфузное, надломленное, когда стыдно в чем-то признаться и одновременно нестерпимо хочется уязвить собеседника. Правил хорошего тона, меры и общепринятого вкуса для него не существовало. Небрежный, торопливый бег его романов вызывал недоумение эстетов, хотя некоторые, напротив, в языковых «заусенцах» Достоевского видели истинное мастерство – неприглаженную, ненапомаженную, настоящую высокую литературу. Кроме того, в противовес большинству современников Достоевский воспринимал христианскую проблематику как нечто насущное, вовсе не отжившее, не ритуальное – и этим отличался от большей части официальных православных, включая лиц духовного звания. На неискренность и ложь перед самим собой он не был способен, даже когда нетерпеливо писал, громоздя длинноты, чтобы побыстрее выполнить контракт и получить гонорар. Даже худшие его страницы – это попытка написать пятое Евангелие.