– Меня зовут Голдстейн, – сказал он громким голосом, протягивая свою волосатую руку Севилле. – Это я та самая акула, которая, начиная с сегодняшнего дня, будет отбирать у вас десять процентов со всех ваших гонораров. Мисс Лафёй, познакомиться с вами – это своего рода подарок судьбы, вы прекрасны и очаровательны, вы еще более великолепны и соблазнительны, чем на ваших фотографиях, вы копия Марии Манчини, вы, разумеется, знаете, это была красавица, которую обожал Людовик XIV.

– Голдстейн, – сказал, смеясь, Севилла, – бесполезно ошарашивать Арлетт эрудицией. «Лайф» раньше вас сравнил ее с Марией Манчини. Бесполезно также и ухаживать за ней, на той неделе мы с ней поженимся. Лучше сядьте и выпейте стаканчик.

– Вы женитесь на ней? – сказал Голдстейн, опускаясь в белое лакированное кресло, затрещавшее под его тяжестью. – Когда вы рассчитываете закончить вашу книгу о Фа и Би?

– Я надеюсь, месяцев через шесть.

Голдстейн откинулся в кресле, в его глазах были задор и лукавство, седые волосы светились как ореол вокруг головы.

– Вот что я скажу, Bruder[34], – произнес он, хлопнув по плечу Севиллу. – Вы должны жениться тоже через полгода, и я уже вижу заголовки, которые появятся в газетах в момент выхода вашей книги Pa weds Ma[35].

Севилла и Арлетт рассмеялись. Голдстейн обрушил на них новую лавину слов:

– Какая реклама! Люди будут вас обожать, Севилла. Вы так знамениты, что должны, по их прогнозам, жениться на какой‑нибудь чековой книжке, и они будут растроганы до слез, узнав, что вы женитесь на машинистке, у которой нет ни гроша.

– Но я совсем не машинистка, – сказала Арлетт.

– Что вы! Что вы! – воскликнул Севилла. – У нее груда дипломов, и ее отец – важная шишка в крупном страховом обществе.

– Знаю, знаю, – сказал Голдстейн, – вы думаете, что я не вызубрил ваших биографий, прежде чем явиться сюда? Я говорю вам не то, что есть, а то, что напишут газеты. Вся Америка примется утирать слезу умиления, узнав, что Севилла женится на своей секретарше, вместо того чтобы вступить в брак с госпожой Машин‑Шпрум, королевой стали.

– К несчастью, – сказал Севилла, – не может быть и речи об отсрочке до выхода книги, мы п и»е нимся через неделю.

Голдстейн пожал своими могучими плечами и нахмурил брови:

– Послушайте, я не хотел бы, чтобы меня сочли дурно воспитанным, но…

Севилла поднял руку.

– Не тратьте силы напрасно, – сказал он смеясь.

Голдстейн поднес свой стакан с виски к губам и принялся пить. Севилла с завистью посмотрел на его руку, широкую, мускулистую, с крупным большим пальцем. Она не держала стакан, она, если можно так выразиться, захватывала его, это была рука человека, который чувствовал себя легко в мире вещей.

«Я утратил эту непосредственность», – подумал Севилла.

Голдстейн поставил стакан.

– Старик, если я должен опекать ваши финансы, необходимо доверять вашему опекуну. Адамс сказал мне, что два года на вашем счете в банке лежит пятнадцать тысяч долларов, и вы с ними ничего не делаете. Это скандал. Пятнадцать тысяч долларов, положенные из десяти процентов годовых, за два года принесли бы вам три тысячи долларов, на которые вы могли бы купить себе новую машину вместо вашего старого бьюика, не прикасаясь к вашему основному капиталу.

– А зачем мне отказываться от моего бьюика?

– Ну вот, – сказал Голдстейн, широко разводя руками и глядя на Арлетт, как бы призывая ее в свидетели, – я был в этом уверен, перед нами – пророк.