– Это очень интересно, – сказал Питер. – Но почему тогда Фа относится к этому по‑иному, чем Би? Фа, насколько я понял, сначала не был против появления второй дельфинки.

– Может быть, – сказала Сюзи, – потому, что дельфин‑самец – как, впрочем, и самец в человеческом роде, более склонен к полигамии…

Раздались смешки. «Хорошо, – подумала Арлетт, – что Лизбет здесь больше нет, потому что ее смех был бы не очень приятным. Странно, что достаточно кого‑нибудь одного настроенного враждебно, чтобы все не портить».

– Не позволите ли вы мне, – сказал Боб, несколько манерничая и кладя свою правую руку на ляжку, не позволите ли вы мне внести свою лепту? (И Сюзи еще раз восхитилась тем, с какой гибкостью Боб отказывался от своей прежней позиции, стоило только Севилле высказать свою точку зрения.) Фа также проявляет свое желание идентифицироваться, но он проявляет его по‑иному: так, например, он повторяет при каждом удобном случае, что он не рыба, а китообразное животное. Почему? Потому, что он знает, что китообразные, подобно людям, относятся к млекопитающим. И, потому, что он знает, что китообразное, именуемое дельфином, обладает мозгом такого же веса, как и мозг человека. Это я называю его снобизмом. Но его снобизм – это не что иное, как желание уподобиться человеку.

Севилла одобрительно кивнул головой, но без свойственного ему жара. Он чувствовал раздражение. Когда Боб склонялся на вашу сторону, он делал это всегда с таким видом, словно это он изобрел ваши идеи.

– Ну что же, хорошо! – сказал Севилла. – Все ли мы согласны с такого рода интерпретацией? Симон?

– Я согласен, – сказал Симон, и Мэгги улыбнулась ему с видом союзницы.

– Я не отношу себя к моралистам, – сказал Севилла, – и я не могу, следовательно, сказать, служит ли тот факт, что первая чета говорящих дельфинов избирает моногамию западного человека элементом прогресса или нет. Но для нас эта мутация является серьезным препятствием и ставит перед нами сложную проблему. Как должны мы поступить теперь, желая передать познания Фа и Би другим дельфинам?

Резко, пронзительно прозвучал телефонный звонок, и Севилла сказал Мэгги, сделав раздраженный жест: «Меня нет ни для кого». Мэгги встала, подошла к маленькому телефонному столику и сняла трубку. «Алло? – сказала она несколько высокомерным и отстраняющим тоном, который она принимала, отвечая на телефонные звонки. – К сожалению, это невозможно, профессор Севилла на совещании, я очень огорчена, но позвоните ему еще раз, миссис Джилкрист.

– Миссис Джилкрист! – воскликнул Севилла, вскакивая с такой живостью, что стул его упал. Не поднимая стула, он бросился к телефону и почти вырвал трубку из рук Мэгги.

– Миссис Джилкрист… Севилла… Когда? Позавчера днем? Но это максимум!.. Это ужасно! Я не нахожу слов, чтобы сказать вам… Как он к этому отнесся? Да, я знаю, он смелый человек… Не беспокойтесь о штрафе, я его выплачу… Ничего, ничего, будем считать, что я дал эти деньги в долг и он вернет их, когда выйдет из тюрьмы… Нет, нет, это пустяки. Да, я ему напишу, да, конечно, скажите ему, что я приеду его навестить, как только получу разрешение. Я сегодня же буду об этом ходатайствовать.

Он повесил трубку и повернулся лицом к сотрудникам. Он был бледен, у него были опустошенные глаза.

– Майкл, – сказал он глухо, – приговорен вчера к максимуму: пять лет тюрьмы и десять тысяч долларов штрафа.

10

Из Калифорнийского университета, где он читал обративший на себя внимание курс лекций о Гуссерле, югославский философ Марко Ллепович писал весною 1972 года своему другу в Сараево, делясь с ним своими мыслями:

«Президентские выборы, которые состоятся в конце этого года (1972) и о которых я вам скажу несколько слов немного позже, настолько их завязка кажется мне и странной и симптоматичной, заставляют меня пережить вновь чувства, испытанные девять лет тому назад, когда убили Кеннеди.