Но я как человек свой считался, то мужики меня не боялись и говорили: «Ты скажи им, что мы сами себя обкладывать не станем». Отдали меня под суд. На суд я вызвал двух наших мужиков, которые пояснили, что налог не прошел совсем не по моей вине, что я всеми средствами старался провести налог. Но в инструкции же сказано, что в добровольном порядке: хочешь — принимай, хочешь — нет. Я и сказал на суде: «Что же меня судить за это? Надо судить судью Санторина, который не приехал проводить налог».

Заседателями в суде были два моих товарища: один по школе, где за одной партой сидели, другой был председателем Коневского сельсовета. Оба они меня прекрасно знали. Суд ушел на заседание, и меня приговаривают на шесть месяцев условно. Я на это не соглашаюсь и подаю на обжалование. Но все это замирает, а я в это время отказываюсь от службы и передаю сельсовет другому лицу. Вести дело стало трудно, нужно было выявить кулаков, а у меня их не было. Мой Спиринский сельсовет считался самым бедным. Мы даже не могли представить, что такое кулак, если человек не имел никогда работника или работницы. И как ты его будешь обкладывать?

После меня попал тот человек, который нашел-таки кулаков, вернее, стал выгонять из домов самых трудолюбивых мужиков. Он был сыном одной слепой женщины. Он когда-то водил ее собирать милостыню по тем же деревням, где ему пришлось править. А от него тогда и двери запирали и говорили: «Веди ты ее в другую деревню, что ее все время сюда приводишь?» Мать его все это помнила и знала все дома на память. И его где не так встречали — он и давай искать этих «кулаков». В своей деревне пустил по миру человек восемь. Я знал всех этих мужиков, но сделать мне было ничего нельзя. Все шло к тому, чтобы деревня обеднела и шла в колхозы. Так никто не шел. А больше взять мужика нечем, что только обложить его индивидуально и выгнать из дому — чтобы другому вбить это в голову! И тогда все пойдут в колхозы.

Хозяйства скоро стали распадаться, и мужики пошли по городам и лесным разработкам. В деревне, где было пятьдесят — шестьдесят хозяйств, осталось десять — пятнадцать. Земля, как говорили мужики, остыла, родить не стала.

Война подорвала очень сильно всю страну. В каждом доме не пришли с войны то муж, то отец, то сын. Семьи остались без мужиков, а одна женщина что может сделать в своем хозяйстве… Надо и дрова, и корм для коровы подвезти, и обрабатывать землю на своей усадьбе. Рабочий на заводе живет и кормит всю семью, а крестьянин живет в деревне и голодный, и холодный. И вот, не обращая внимания на развалины деревни, правительство начинает восстанавливать города. Ну, а деревню построим новую, из больших пятиэтажек. Вот так и живем. Все думали, что город образумится и подумает про деревню, ведь она наша кормилица, и ею мы живем, и ее надо в первую очередь подымать из разрухи. А вот, поди ж ты…

«А люди умирали…»

Никонова Александра Ивановна, 1908 год, село Ким Ростовской обл.

Летом бегали за грибами, ягодами. Мы ходили с бабушкой, она показывала нам травы, учила, когда собирать их, где и как использовать. Чтобы перечить тяте с мамашей… никогда. Мы их уважали, по имени-отчеству к ним, уважительно. Соседей всех знали. Мы середняками считались: корова, лошадь, куры были. В колхоз не хотели, а пришли из правления и сказали: «Не вступите, по миру пойдете, вышлем как кулаков!» Дед покойный злиться стал, но мы его всей семьей уговорили, мол, что делать. Через неделю мы и вступили в колхоз. Много таких семей, как мы, было. В колхозе вся голытьба была да неработь, ничего они не делали: не пахали, не косили — все трахтур ждали. Но его все не было. И вот они пили, все дни пьяные ходили. А когда мы надел свой вспахали, да и другие тоже, тогда и загнали в колхоз.