— Это неважно... — Он запнулся, взглянув на лицо Иванова. — Вы догадались?

— Да... — сказал Иванов.

— Когда? — спросил господин Дурново.

Он не любил такие сцены. Наверное, он был слишком стар для этого и знал, что жизнь состоит из совпадений, но не придавал этому никакого значения, а действовал согласно своим законам.

— Сегодня... — ответил Иванов.

Он подумал, что ему не хватало какого-то толчка, может быть, толчка револьвером в спину.

— Ну ладно. — Вздохнул господин Дурново, и его лицо на мгновение приобрело выражение скуки, словно говоря: "Это так просто". — Вы не поверите. Я был тем, кого ваш отец называл "Кляйном". Ну бегите же! Да! Да! "Кляйном"! — повторил он на замедленную реакцию Иванова — Бегите же! — И подтолкнул его еще раз в спину.

И Иванов побежал мимо "воронка", вдоль глухих стен, из-за которых он любовался на город. От усталости, нереальности происходящего и голода ноги сделались ватными и непослушными. "Осень, на которую ты так надеялся", — твердил он про себя. Он пробежал почти два квартала, и впереди уже появились кроны парка, когда позади ударил выстрел и раздались свистки. Его искали. Ноги путались в траве и кустарнике. Каштаны хрустели под ногами.

Свистки стихли. Топали далеко и нестрашно. Перекликались где-то левее, за аттракционами, потом правее, перекатываясь с улицы на улицу, словно играя в казаков-разбойников.

Иванов спустился к воде. Город по другую сторону светился огнями, но над самой рекой было темно и сыро. Пахло прелой листвой и осенью. Он остановился и затаил дыхание. Лес жил. Он приветствовал его шелестом слякотного тумана, стекающего каплями с обнаженных ветвей, запахами прелой листвы и странными полосками теплого воздуха, застывшего в низинах, и от этого тишина казалась еще гуще, и только где-то в отдалении, должно быть, там, откуда он прибежал, слышались звуки погони.

Он вспомнил — здесь должна быть лодочная станция, и тут же вышел на качающуюся пристань, усыпанную блеклыми пятнами листьев. За бакенами плескалась волна. Лодки оказались привязанными, и он долго и безуспешно возился с ржавым и скользким клубком цепей. Напротив равнодушно плясали тусклые огни.

Теперь, перемещаясь, свистели то за спортивными площадками, то за ребристым скелетом колеса обозрения. Тайком попыхивали светлячками сигарет: "Не курить!" Перекликались невнятно и вяло, как во сне. Командовали ретиво: "Шевченко! Держи на понтоны... Двое налево, до моста... Трое в обход, по аллее... за мной!"

В последний момент нырнул под пристань.

Послышались шаги, и сквозь настил посыпался песок. Круги на воде чуть не выдали его. Облегчались над самой головой, покрякивая:

— Ишь носится...

— Пусть старается, кнур. Чего ему делать-то? Курнем?

И вдруг через мгновение:

— Почему топчетесь?

— Кусты, ваш-ш-ш... панство...

— Подобрать шинели! Проверить снизу.

Перелез через проседающую под ним корму ближайшей лодки, чувствуя, как одежда цепляется за разбухшее дерево; отпуская руки, дернул безуспешно, на мгновение повис и вдруг толчком ступил на дно. Снизу плавно и мягко толкнуло пузырями и запахло тиной — исполнение тайного желания, от которых некуда деться. Он с усмешкой вспомнил о всех теориях, которые придумал. Может быть, он всю жизнь втайне стремился к этой реке. Он не знал. Жизнь диктует свои условия. Никто никогда ничего не знает, понял он.

Когда вода дошла до груди, у него перехватило дыхание. Он рывками, на цыпочках, преодолевая сопротивление, заходил глубже и глубже, чувствуя, как течение хватает за полы шинели и тянет за собой.

Лица белели в темноте между стволами деревьев:

— Вон, вон, глянь!

Таращились удивленно.