Ваня Зуев (он пока молчал) спрашивает:

— У тебя кооперативная?

— Да.

— Какой взнос?

Ткачев отвечает — так, мол, и так.

— Ну вот, — растолковывает вместо Ткачева медлительный Ваня Зуев, — у него дешевая квартира.

И ясность приходит.

— Знаю. Знаю эти дома, — тут же кивает Корочкин. — Дерьмо, а не квартиры.

— Дерьмо, — подтверждает Ваня Зуев.

— Что ж, тогда это реально. У тебя ведь и балкон дерьмовый.

— И кухня — дерьмо!

Ткачев не сразу даже понимает, что они таким вот уничижительным способом хвалят его идею. Считают ее реальной. Оба они — самые практичные люди их отдела — емким этим словцом поощряют Ткачева и прозревшую на обмен его жену. Напутствуют. И желают удачи.

И ванная, и качество пола, и планировка комнат, и унитаз, и двери, и плинтусы — все дерьмо.

* * *

Дома Ткачев сообщает жене, в чем, как оказалось и как выяснилось, они живут столько уже лет, и жена отвечает — да, она знает.

— Давно ли? — интересуется Ткачев.

— Сегодня узнала.

— И тоже на работе?

— Да.

— Именно так и говорили — дерьмо?

— Так и говорили.

И Ткачевы поздравляют друг друга с этим небольшим бытовым открытием. И тут надо отметить, что Ткачев слегка обижен. Он обходит неторопливо нехитрое свое жилье, свои углы и как бы осматривает жилье и углы заново. Их комната и комната дочери Машеньки соединяются через дверь — Ткачев и туда входит. Дочь делает уроки. Пишет. Увидев отца, она обрывается на полуфразе и чертит на листке какие-то рожицы.

— Мешаю тебе? — спохватывается Ткачев.

— Нет-нет.

— Уроки делай! — строго говорит он и идет назад.

Он мерит шагами кухню и коридор; он осматривает — квартира как квартира. Конечно, не ах. Видал он, конечно, и лучше. Но раньше в нем, в Ткачеве, это чувство спало; спало и видело сны. И вот разбудили его, растолкали без причины и без особой нужды, а только потому, что все равно однажды тебя растолкают, в тебе это разбудят. Если, конечно, ты не дашь дуба в молодые годы. А ты уже не дашь.

И теперь каждый день приносит им какое-то ценное знание.

Ткачев, к примеру, узнает, что существует обменбюро и что надо встать на учет, а жена узнает про объявления на столбах. И так далее. Познанию нет конца. Но, разумеется, повторения тоже бывают: и теперь вот уже Ткачеву рассказывает кто-то про объявления на столбах, а жене — про обменбюро. Оказывается, все всё знают. И уже более или менее ясно, что Ткачевы идут по дороге, по которой идут толпы, и что наслежено и натоптано там так, как и должно быть наслежено и натоптано на такой дороге.

— Ну и вот. Если единственный наш козырь — дешевизна, — говорит Ткачев жене, — то к нам будут обращаться обедневшие.

— Кто?

— Обедневшие. (Неожиданное слово.) Те, кто хочет из дорогой квартиры переехать в дешевую.

— Да-да, — соглашается жена. — Да-да. — Она уже понимает, к чему он клонит.

— Те, у кого несчастье, — муж, скажем, у кого-то умер. Или под суд угодил.

Ткачевым становится немного не по себе, жизнь их тиха, сильных эмоций нет и не было. А тут, скребя изнутри совестливую душу, по их комнатам вдруг начинают ходить люди в черном (хотя никого пока нет) — люди рассматривают углы, потолки, стены, а Машенька вертит головой и оглядывается на них.