— Ах, Арно, велите снять сукно; мне бы хотелось видеть лицо бедной женщины, которая своей жизнью запечатлела свою любовь.

— Нет, нет, Габриэль, — возразил молодой граф, отрицательно качая головой, — я не могу нарушить волю моего несчастного предка; все его потомки чтили ее. Потом я суеверен, а говорят, что тот, кто откроет эти портреты, навлечет на фамилию целый ряд несчастий.

— Какая глупость! Можно ли в наш просвещенный век верить таким сказкам мамок? Умоляю вас, Арно, откройте портреты. Месье Веренфельс, помогите мне. Разве вам не интересно увидеть их?

Готфрид покачал головой.

— Нет, не надо шутить с судьбой и тревожить это мрачное прошлое. Будьте тверды, граф, не уступайте. Зачем видеть лицо вероломной женщины, которая двух человек ввергла в несчастье, посягнула на незаконное обладание и разрушила связь братской любви.

— Боже мой! Этот бедный Жан Готфрид был, конечно, более чувствителен к красоте. И какая ирония, что он носил имя того, кто так сурово его осуждает.

— Я жалею его за гнусную слабость, но Бианку осуждаю, так как не могу ни уважать, ни жалеть суетную, преступную кокетку, которая посягнула на жизнь мужа и любовника.

— Не всякий может быть Катоном, как вы, — проговорила Габриэль, чувствуя, что краснеет от досады, и отворачиваясь.

Приблизясь к Арно, она снова стала умолять его с такой настойчивостью, что молодой человек терял всякую твердость; и когда слезы показались на ее чудных синих глазах, обращенных к нему с жаркой мольбой, он не мог более противиться. Взял высокий табурет, стал на него и снял черное сукно, закрывавшее один из двух портретов; под этим покрывалом оказалось другое, третье, четвертое; последнее было снято и упало на пол, поднимая облако пыли. Тогда Арно и Готфрид вскрикнули, с изумлением переводя глаза от портрета Бианки на Габриэль. Последняя стала бледна, как ее белое платье, и молча всматривалась в черты преступной прабабки. Все трое долго не могли придти в себя, потрясенные поразительным сходством между портретом и Габриэль. Это было то же бледное лицо с правильными чертами, такое же капризное выражение румяных губ, те же черные локоны; разницу составляли лишь черные глаза Бианки, суровые и страстные.

— Какое диво! — вымолвил, наконец, Арно. — Если бы не черные глаза и не костюм, то можно было бы думать, что вы, Габриэль, служили моделью этому портрету.

— Да, это очень странно и доказывает, во всяком случае, что все, что на меня похоже, предназначено принадлежать фамилии Рекенштейнов, — отвечала молодая женщина, стараясь улыбнуться. — Но, Арно, теперь надо открыть другой портрет; я горю желанием увидеть черты того, кто внушил моей предшественнице такую безумную страсть.

В тревожном раздумье и тоже волнуемый лихорадочным нетерпением, молодой человек дрожащей рукой сорвал покрывало со второй рамы; и взоры всех троих с безмолвным изумлением устремились на портрет графа Жана Готфрида.

Это был красивый мужчина с благородной осанкой и насмешливым ртом; его большие глаза синевато-серые, как сталь, светились гордостью и энергией; маленькая бородка пепельного цвета обрамляла его лицо, и из-под тока с пером выгладывали коротко остриженные волосы того же цвета. Он был в ботфортах и в черном бархатном камзоле, обрисовывающим его стройный, крепкий стан. Молодой человек стоял прислоняясь к столу; одной рукой держал перчатку, другая опиралась на кинжал, висевший у его пояса. Равно как и первый портрет, это было высокое произведение итальянского художника. Но изумление присутствующих было вызвано не одним лишь совершенством исполнения, но тем, что, исключая более серьезное и мрачное выражение лица и разницу в цвете глаз и волос, граф Жан Готфрид был верным портретом Готфрида Веренфельса.