Доски оказались насквозь прогнившие, я отрываю их по кускам, а кирпичи вовсе не тяжелее пустых бутылок из-под воды. Я нагибаюсь, чтобы дёрнуть за дверцу, и тут что-то подламывается, под ногами слышится треск, и я лечу вниз.

Думал, что падаю очень долго, но оказалось, что я никуда не двигаюсь, а лежу, раскинув руки. Я в спортивном зале стадиона «Фрезер». Понять это трудно, потому что окна завешены шторами в пол. Кругом свечи на высоких подсвечниках. Массивные красные свечи. Но густой зеленоватый дым поднимается к потолку не от них — в центральном круге горит костёр, и тени в капюшонах ходят вокруг с факелами. Капюшоны на них длинные, полностью закрывающие лицо. Матов на полу теперь нет, за исключением тех, что подо мной, — их никак не меньше трёх, потому что лежу я на возвышении.

Они идут и стучат длинными палками в пол, повинуясь неслышному ритму. Трудно сказать, сколько всего в зале людей в балахонах, но уж точно не меньше сотни.

Издалека, похоже, что из другого помещения, звучит негромкий глухой орган.

— Эй, — меня кто-то окликает, совсем близко. Поворачиваю лицо и вижу перед собой Абрамова. Он висит надо мной кверху босыми ногами, и голый безволосый живот стекает ему на грудь. Лицо у него потное и пунцовое.

— Знаешь, что самое смешное? Сашок, слышишь? — говорит он, выкручивая короткую свою шею. — Это был не тот ящик.

Я ему не отвечаю. Мне не хочется говорить.

— Извини, что мы тебя впутали. Но ты сам понимаешь, без тебя его не достать. Это всё как бы ритуал такой, понимаешь? Традиция.

Я смотрю мимо него.

— Не знаю, как ты, а я давно для себя решил: не буду никогда ни на кого обижаться, — продолжает Абрамов. Он пытается пошевелиться, и канат поскрипывает над ним. — Обижаться — это же просто время тратить. А сколько идей для стендапов я тебе подогнал? Мои шутки смешнее твоих. Ты уж извини, конечно, но если объективно смотреть...

Стук становится громче, и кажется, что кто-то стучит в ответ снизу. Это тихий, но очень объёмный стук, он поднимается из таких мест, в которые ещё не прорыл путь ни один экскаватор. Люди в капюшонах начинают издавать однообразные и простые звуки, что-то вроде: кхе-кхо, кхе-кхо.

Абрамов пыхтит и пытается освободить руки. От этих попыток у него довольно забавно встряхивается живот.

— Ты им скажи, чтоб меня отпустили. Они послушаются, — говорит Абрамов со всей ласковостью. Он пытается состроить доброжелательное лицо — не выходит. Он пытается раскачаться, он извивается как угорь, тянет ко мне руки, связанные цветастым платком. Я отворачиваюсь. Я чувствую себя женщиной, которую домогается толстяк, пьяный и тоже женственный.

Из-за Абрамова я только в последний момент замечаю, что люди в плащах подошли к нам большой группой. Они обступают Абрамова и снимают его с каната. Он пытается вырываться, хватает кого-то за ногу. Его бьют палкой по спине и по голове.

— Скажи им про небесные похороны, Саня! Это последняя просьба моя! — переходит на визг Абрамов, пока серые тени тащат его по полу. Землю разрывает от грохота. Трясутся стены и пол. Невозможно понять, откуда исходит звук, близко он или вдали, на секунду возникает чувство, как будто он существует только в моей голове, но ясно, что это иллюзия.

Абрамова волокут к станку, стоящему у костра. Пол под ним застелен чистыми белыми простынями, обрезанными так, чтобы получился круг. Это высокий станок со свисающим хоботом, к которому прикреплён круглый сияющий нож — одна из теней в капюшоне крутит ручку, как дореволюционный кинооператор. Нож от его движений вращается на холостом ходу. Абрамова укладывают на стол. Он всё ещё вырывается. Его продолжают бить и привязывают конечностями к станку. Странно, что его не связали как следует, ведь он такой крепкий, что может и вырваться.