– Традиционные мероприятия – почтительная трогательная забота об ушедших. Она им уже не нужна. Но не стоит нарушать заведенный порядок. Наверное, это нужно тем, кто остается, для веры, что их тоже проводят как должно и будут помнить.

У меня тоже в тяжелые периоды жизни в голове случается реквием Верди... как «пропуск в грядущий покой». Это музыка боли. Еще Моцарт. Иногда «День гнева» шумит в ушах, давит. Еще реквием Пендерецкого. И во всех тема смерти.

– Я поляка не слышала, – сказала Лена.

– В чистом виде лакримоза. Восхитительная трактовка. Ничего расплывчатого, неясного, непоследовательно-сумбурного. Все четко. Гордое, возвышенное, но печальное оплакивание.

– Скорбное.

Инна утвердительно качнула головой.

– Вспомнились слова из какой-то религиозной книги: «Боль – есть память о нашем высшем предназначении на Земле». Уж и не знаю… Я полагаю, есть память любви и боли в сердцах близких. Конечно, все живое обречено на умирание, и все же невозможно, трудно смириться. И фразы не облегчают…

Инна тихо застонала. Лена приподнялась на локте.

– Не о том мы завели речь. Все нормально?

Взгляд Инны блуждал, ни на чем долго не задерживаясь. Дыхание сделалось беспомощно слабым.

– Не волнуйся. Очередная волна. Спадет.

«Все обговорили, все вспомнили. А будто и не беседовали. – Лена вздохнула. – Ночью всегда тоскливые мысли одолевают. Отдохнет, и завтра ей будет легче. И продолжит она бороться с неиссякаемым упорством».

– Паршиво мне. Помнишь, волнующе пахло летом… Вечерний аромат маттиол в деревенских палисадниках, оркестр насекомых. Дурманящий запах цветов белой акации. Симфония запахов! Природа! Бесконечная череда созиданий и разрушений… Что следовало предпринять? Где переломная точка невозврата?.. Каковы границы человеческих возможностей? К чему фатально сводились мои сладкие надежды юности?

Я на дереве, вся исцарапанная и счастливая, как в раю. Беспорядочно теснящиеся хибары… Моя милая родина! Дорогие, смешные, добрые соседи снуют туда-сюда… Я стою на мосту – тонкая, гибкая, изящная. Наглухо застегнут воротничок школьного платья. Распускаю тяжелый узел темных волос. Они падают медленным водопадом и рассыпаются по плечам. На меня восхищенно смотрят наши мальчишки. Я простая и гордая. Я счастливая…

«Опять бредит? Ее мысли – порождение больного зыбкого сознания... Похоже, ожидая, когда пробьет его час, человек не решает мировых проблем», – подумалось Лене. И всепоглощающая, грустная нежность к подруге захлестнула ее. На ресницах повисли слезинки.

В мысли Лены проник слабый голос Инны:

– Слушай, если завтра я буду не в форме, произнеси на встрече от моего имени мой любимый тост: «Пусть будут счастливы все, кого мы любим».

Лена уловила в просьбе подруги, в едва заметном усилии сохранить ровную интонацию намёк на душевную боль. Но у нее автоматически вырвалось:

– Конечно, произнесу.

Но она тут же испуганно подумала: «Вовсе спросонья не соображаю! Я произнесу? Истребить надежду – значит окончательно сгубить!»

– Нет, ты обязательно скажешь это сама. Я верю. Ты сможешь прийти. Я буду рядом, – воскликнула она слишком поспешно. А пару секунд спустя поймала зыбкий взгляд подруги и осторожной улыбкой попросила прощение за непроизвольно выскочившие бестактные слова.

– Какие у нас прекрасные мальчишки и девчонки! Как я хочу с ними увидеться! – внятно произнесла Инна. И вдруг побелела. Испарина покрыла высокий бледный лоб. У нее как-то жутковато закатились какие-то уже нездешние, принадлежащие другому миру глаза.