— Не смогу. Не сумею, — простонала она.

— Подлезть под его саблю сумела? — хладнокровно ответил Джиз. — Рубиться вместе с воинами не побоялась? Читай из того, чем ваши певцы славны. Ему всё одно.

Альгерда помнила отрывки из сладостных баллад, грациозных лэ и вирелей, рондо и триолетов. Но перед лицом этого до странности беззащитного мальчика всё спуталось, потускнело и пропало.

Две её жизни тоже на короткий миг стали одним.

И оттого Алка вдруг начала затверженное с младых волос, обмусоленное, бессмертное:

По пути ей смутно припомнилось, что «уважать себя заставить» — по сути значит «умереть», но это мигом ушло. Джизелла плотно взял голову вождя обеими ладонями, зажал в тиски. Откуда-то во рту Вирага появилась деревяшка — стиснуть в зубах вместе с болью. Девушка скандировала про воспитание Евгения, про мосьё аббата и дней минувших анекдоты, пока нож с омерзительным звуком отделял гниющую плоть от живой и кровоточащей. Менялись местами и отлетали в никуда целые строфы; брусничная вода без вреда для пьющего стекала по суровой ткани, сон Татьяны невольно попадал в ритм визжащих зубьев, что пилили кость. Целый мир успел пролистать себя и отлететь, подобно чахоточной осени, когда лекарь отбросил зловонный шмат мяса в стоящий внизу горшок и начал зашивать культю чем-то похожим на кишку или струну. К удивлению Альгерды, в горячую смолу он обрубок не окунал — протёр той же повсеместной архи, а игла была не привычная костяная, но из светлого серебра. И откуда лекарь взял манеру оставлять сбоку лоскут здоровой кожи, чтобы зашить обрубок опрятно, и что это за нитяной хвост повис из готовой культи?

— Свободна, — Джиз подхватил горшок и охапку бурого тряпья. — До своего ложа доберёшься без помех? А то иди со мной, продышишься на открытом месте. Надо тебе, похоже.

Ноги у неё стали как из тряпки, и хорошо, что лестница, ведущая из подвала, оказалась не очень длинной. Собственно, когда летали туда-сюда за всяким припасом, ступеньки и вообще не замечались. Но сегодня Альге понадобилось упереться рукой в косяк, чтобы выстоять, пока Джизелла выбрасывал окровавленные лохмотья в костёр, а горшок…

Горшок он долил водой и воткнул прямо в уголья.

Костры горели здесь повсеместно: кажется, стоящие на них котлы наполняли дурной водой изо рва, хотя во внутреннем дворе был чистый колодец. И, похоже, в древесине и руках, чтобы её добыть, тут больше не нуждались, не то что во время штурма — без помех ходили в ближние горы. Враги убрали наполовину сгоревший палисад — временную замену строящейся стене — и сняли ворота, оставив железную решётку, герсу. Было уничтожено всё, что подвело прежних владельцев, подобраны все разбросанные камни, снесены мелкие пристройки из мягкого известняка и часть крупных. Степняки расположились основательно: у каждого огня кибитка или шатёр, отовсюду доносится запах печёного мяса или иной живой еды, женский говор, смех ребятишек и звон молота о наковальню.

— Кочевье. Табор, — объяснил подошедший Джиз.

— А наши где?

— Кого за ворота сволокли и сожгли рядом с нашими убитыми, а кто, как и прежде, на стенах, — он кивнул на ящики, в которых на стену поднимали кирпичи — «коза», кажется, так это называется. Или козлы? Они выстроились на невысоком помосте, удобном для того, чтобы поднять груз на спину.

Теперь она тоже видела — в уме. Тоскливую, бесконечную вереницу рабов, попирающих ступени тех боевых ходов, по которым нёс её саму нерассуждающий, панический, гневный людской вихрь. Наяву же горсточка людей потихоньку возилась на самом верху — должно быть, им принесли горячее и позволили немного отдохнуть.

Рвота внезапно подступила девушке к самому горлу.