|
Телевидение потом приехало. В газетах писали… Второй дом сдало двенадцатое СУ — тоже по моему принципу: все, что сэкономили — во времени, — ваше. После этого подписали договор со всеми СУ, а тут — стук в дверь, час ночи, все как полагается: расхищал соцсобственность в особо крупных масштабах, добровольное признание спасет от вышки, признайтесь, что руководство стройуправлений от своих премий золотило вам лапу… Я ведь и Лениным поначалу защищался, про тантьему говорил, то бишь процент от прибыли, и не простой, а валютный, и про то, что надо учиться у капиталистов хозяйствовать, и приводил цитаты с двадцать седьмого съезда, а мне клали на стол закон, принятый в тридцать девятом году, и спрашивали: «Где, кто и когда его отменил?» Я поначалу попер: «Читайте газеты, слушайте телевидение, там про это каждый день говорится!» — «Мы живем для того, чтобы следить за выполнением законности, а вы ее нарушили… Газеты и телевидение — лирика, сегодня одно, завтра — другое, насмотрелись за тридцать лет всякого… Отвечать вам не перед редакцией или телевидением, а перед буквой действующего закона».
— Передохните, — предложил я, заметив, как бумажно побледнел Горенков. — Пауза не помешает. Он усмехнулся: — Мне пауза не помешала… Тринадцать месяцев в тюрьме — нужная школа, избавляет от иллюзий… Если бы все действительно хотели перестройки, инициативы, рывка вперед, давно бы опубликовали закон, отменяющий все запреты, коими так славилась Русь-матушка. Человек — винтик, ему дозволено выполнять только то, что предписано начальником, инициатива — штука опасная, можно не совладеть, да и чувство собственного достоинства появляется в людях, как с ними управишься?! Особливо если ты необразованный осел и рос так, как принято: со стула — в кресло, а оттель — в кабинет, и не потому, что голова светлая, а из-за того, что тебя — к собственной выгоде — просчитали те, кто расставляет кадры… Карнавал петрушек, ей-богу… Не сам себя человек делает, а его сановно назначают те, кто создает для себя послушное исполнительское большинство, — безмолвное и тупое. — А почему заместитель министра Чурин не был вызван в судебное заседание? — спросил я. — А почему он не был вызван к следователю? — Горенков пожал плечами. — Да потому, что отказался от самого факта встречи со мной. Не был я у него на приеме — и все тут… — Вы к нему как попали? — Меня вызвали в Москву телеграммой. — А кто ее подписал? — Откуда я знаю, — Горенков, не сводя с меня глаз, полез за новой сигаретой. — Предсовмина Каримов пригласил, сказал, что, мол, из Москвы телеграмма: в связи с назначением начальником треста прибыть на беседу. — К кому? — К заместителю министра. — Какому? — Об этом я его не спросил. — Почему? — Да разве я думал, что через год в острог сяду? Знай я прикуп, жил бы в Сочи… Вот вы ставите вопрос, а я снова себя казню: как же не учены мы закону! Отчего англичанин без юриста шага не ступит, а мы про кодекс вспоминаем, лишь когда на нары сядем?! Почему?! Я хотел ответить ему, что эту тему исчерпал в своем творчестве такой знаток нашей истории и права, как Василий Белов, но, решив не вдаваться в литературные хитросплетения, уточнил: — Значит, телеграмма с вызовом пришла не в трест? — Должность эта — номенклатура Совета Министров, туда и сообщили… — Кто подписывал ваше назначение? — Чурин. — А разве можно подписывать, не побеседовав с тем, кого назначаешь на такую работу? — Значит, можно, если ему следователи поверили… Он сказал, что обо мне «доложил аппарат». |
