У ворот его остановили.

 — Туда? — спросил один из стражников и ткнул пальцем вверх.

 Говер кивнул.

 — Покаж, чего несешь.

 Говер замешкался, и стражник сам вырвал из его рук сумку. Проворно перетряхнул содержимое и извлек глиняную бутылочку.

 — Это что? — губы его радостно расплылись.

 — Бальзам.

 — Ну конечно, бальзам!

 Стражник ловко сколупнул воск и хлебнул прямо из горла. На секунду лицо его застыло в предчувствии радостного тепла, потом губы скривились, он затряс в воздухе руками, замотал головой и принялся плеваться.

 — Я же говорил!.. Бальзам…

 — Да катись ты вместе со своим бальзамом! — и стражник с размаху швырнул бутылку на мостовую.

 Глиняные осколки и густые маслянистые капли брызнули в разные стороны. Несколько секунд Говер стоял неподвижно, от обиды у него дрожали губы. Потом подхватил он растрепанную сумку свою и почти бегом кинулся в ворота.

 — Ничего, лишь бы стать Мыслящим, — приговаривал он, закипая от досады. — А там я…

 Что он сделает, когда станет Мыслящим, Говер представлял смутно. Но желание было жгучим и томительным, как жажда.

 Говер бежал по тропинке наверх, туда, где из седой хвои низких деревьев поднимались красные стены огородов и желтые купола Храма Мыслящих.

 * * *

 Но впустили его не в храм, а в крошечную сторожку, где уже дожидались двое. Один, седой уже мужчина с остренькой бородкой молился, крепко прижимая руки к груди. Второй, еще совсем мальчишка, обритый наголо, в меховой куртке на голое тело, сильно трусил, и постоянно отирал о куртку вспотевшие ладони. Служитель ушел, и внутрь не пропускали.

 — Я тут уже в пятый раз, — сообщил человек с бородкой. — Решил для себя, что в последний.

Говеру сделалось не по себе — во рту пересохло, и в висках пребольно застучало.

— А я надеялся, что сразу.

— Кому как повезет, — умудренно сообщил сосед. — Молодым, конечно, проще. У них мозг еще свежий, его легче включить. А у нас, стариков, все сложнее. Тут еще вопрос, кто у решетки попадется. Если припечет враз, то никакого эффекта. Только пережжешься весь. Решетку-то ведь надо разогревать постепенно, чтобы боль входила капелька за капелькой.

Парнишка косился на соседа уже с неподдельным ужасом и под конец вскочил, готовый бежать. Но тут явился служитель, вручил каждому по жестяному жетончику с номером и записал всех троих в толстую обтрепанную книгу. После чего, смазав лоб всем троим какой-то темной, остро пахнущей краской, выпустил во двор, ничего не объясняя.

— У тебя какой номер? — спросил человек с бородкой. — Седьмой? Это крайний домик справа. Ну, а мне налево, — он хлопнул Говера по плечу и бодро зашагал по тропинке.

А Говер стоял и не двигался. Может, не ходить? И вообще, почему он приперся сюда? Ну, не может слышать мысли, не понимает древних вед, и таблицы мудрости для него ничто — так, пластинки серого металла, испещренные значками. Ну, тоскует его душа по ночам и рвется куда-то. И сердце стесняется, будто хочет выпрыгнуть. Ну и что? Хочется полета. До слез хочется полета.

Говер очнулся перед низеньким, в один этаж домиком с односкатной крышей — ноги сами принесли его сюда. Он отворил дверь и очутился в крошечном предбаннике. Здесь пахло водой, мылом и палой листвою. Узкая дощатая дверь, ведущая внутрь, приотворилась, выглянула лохматая голова.

— Раздевайся, — последовал краткий, никак не объясненный приказ, и голова скрылась.