Разумеется, столь принципиальный человек, как Айвенго, ни за что не признался бы в этом, но это сделали за него другие. Он худел и таял, точно снова томился лихорадкой под палящим солнце Аскалона. Он потерял аппетит; он плохо спал, хотя днем зевал беспрерывно. Болтовня богословов и монахов, созванных Ровеной, нисколько его не занимала; нередко во время их диспутов он впадал в сонливость, к большому неудовольствию супруги. Он много охотился, и боюсь, что именно затем, - как справедливо замечала Ровена, чтобы иметь повод почаще отлучаться из дома. Прежде трезвый, как отшельник, он теперь пристрастился к вину, и когда возвращался от Ательстана (куда он нередко наведывался), его неверные шаги и подозрительный блеск его глаз не ускользали от внимания супруги, которая, разумеется, не ложилась, дожидаясь его. Что касается Ательстана, то он клялся святым Вулфстаном, что счастливо избегнул брака с ходячим образцом светских приличий, а честный Седрик Саксонец (которого быстрехонько выжили из замка невестки) клялся святым Валтеофом, что сын его оказался в большом накладе.

И Англия опостылела Уилфриду Айвенго почти так же, как его повелителю Ричарду (тот уезжал за море каждый раз, как выжмет все, что можно, из своей верной знати, горожан, духовенства и евреев); а когда монарх с львиным сердцем затеял против французского короля войну в Нормандии и Гиени, сэр Уилфрид, как преданный слуга, возжаждал последовать за славным полководцем, с которым поломал столько копий и столько поработал мечом и боевым топором в долинах Яффы и на крепостных стенах Аккры. Каждый путник, приносивший вести из стана доброго короля, был в Ротервуде желанным гостем; я бьюсь об заклад, что наш рыцарь весь обращался в слух, когда капеллан отец Дроно читал в "Сент-Джеймской летописи" (именно эту газету выписывал Айвенго) об "еще одной славной победе": "Поражение французов при Блуа", "Наша блистательная победа при Эпте; французский король едва успевает спастись бегством", словом, обо всех деяниях на поле брани, какие описывались учеными писцами.

Как ни возбуждался Айвенго при слушании подобных реляций, после них он становился еще мрачнее; и еще угрюмее сидел в зале замка, молча попивая гасконское вино. Так же молча взирал он на свои доспехи, праздно висевшие на стене; на знамя, оплетенное паутиной, на проржавевшие меч и секиру. "Ах, милый топорик! - вздыхал он (над чаркой вина). - Верная моя сталь! Как весело было всадить тебя в башку эмира Абдул-Мелика, ехавшего справа от Саладина. И ты, милый меч, которым так любо было сносить головы, рассекать ребра и сбривать мусульманские бороды. Неужели тебя изъест ржа, а мне так и не придется подъять тебя в бою? К чему мне щит, если он праздно красуется на стене, зачем копье, если вместо вымпела на нем красуется паутина? О Ричард, о король мой! Хоть бы раз еще услышать твой голос, зовущий в битву! А ты, прах Бриана Храмовника, если бы ты мог встать из могилы в Темплстоу и снова сразиться со мною за честь и за... "

"...и за Ревекку" - едва не сказал он, но умолк в смущении; а ее королевское высочество принцесса Ровена (как она титуловала себя в домашнем обиходе) так пронзительно взглянула на него своими эмалево-синими глазами, что сэру Уилфреду почудилось, будто она прочла его мысли, и он поспешил опустить взор в чашу с вином.

Словом, жизнь его стала невыносимой. Как известно, в XII столетии обедали очень рано: часов в десять утра; а поле обеда Ровена молча сидела под балдахином, расшитым гербами Эдуарда Исповедника, и вместе со служанками вышивала отвратительные покровы, изображавшие мученичество ее любимых святых, и никому не позволяла повышать голос, только сама иногда пронзительно кричала на какую-нибудь из девушек, когда та делала неверный стежок или роняла клубок шерсти.