|
Я почти слышал, как испуганно колотится ее сердечко. Глаза ее заблестели, как будто она готовилась зареветь. Я приглашающе вытянул руку, она вздрогнула, но послушно опустила на нее голову. Я почесал ей за ухом, она вздохнула с благодарностью, придвинулась и положила голову мне на плечо, рукой трепетно обхватила за шею. Я непроизвольно прижал ее к своему уже горячему телу, но вместо жара в чреслах чувствовал странную нежность, от которой защипало в глазах, а в груди стеснило дыхание. Ее волосы щекотали нос и губы, я почти жадно вдыхал аромат свежего сена, пахучих трав и цветов. Девушка шевельнулась, она словно старалась втиснуться в меня, прячась от сурового злого мира, что обступил нас со всех сторон. Я чувствовал тепло ее мягкого тела, чувствовал его нежность, но все страшился спугнуть очарование, что посетило впервые со дня... нет, впервые в жизни. Сверху посыпались мелкие сухие травинки, это ветер над крышей смахнул с балки клок сена. Под темным потолком пробежал мелкий зверек, в сене некстати затирлинькал уцелевший кузнечик. Или сверчок. Я закрыл глаза, стало жарко, словно огонь разгорается внутри головы. Девушка шевельнулась, я увидел ее широко расставленные глаза. Ее пухлые губы показались сердито надутыми, потом я решил, что она вот-вот заплачет. Я привлек ее снова к себе, не в силах видеть вопрошающие глаза. Волна жара наконец захлестнула мозг, затопила сознание. Я мял ее покорное тело, оно стонало и запрокидывало голову, я чувствовал, что не удержал в себе зверя, грязного и похотливого, зверь тут же завладел душой, телом, и я, ощутив себя оборотнем, использовал ее тело для своих звериных нужд, остановиться не мог и даже не пытался, пока огненная лава не прорвала мир. Я вскрикнул, зарычал по-звериному. Волна сладострастия тряхнула еще и еще, удовлетворенный зверь наконец уполз в свою нору, а я обнаружил, что лежу на растерзанной женщине. Волна раскаяния была такой острой, словно я средь бела дня побил стекла на троллейбусной остановке. Следующая мысль была схватить ее в охапку и пообещать жениться... как-нибудь потом, когда вернусь из похода, но послышались всхлипывания, я повернулся, девушка смотрела со страхом, губы ее распухли, на нижней кровоподтек. – Прости, – сказал я с раскаянием. Мои руки сами по себе схватили ее в объятия, я гладил ее по голове, утешал, даже чесал спину, не зная, что еще сделать, ибо в этот миг утешить ее казалось даже важнее, чем вся наша поездка с Беольдром. Она приподняла голову, я снова увидел в ее глазах страх. – Вам, милорд, – проговорила она едва слышно – было со мной... неинтересно? Мне так стыдно! У меня плохая одежда... и я ничего не умею. Ее чистые глаза наполнились слезами. Я схватил ее голову в обе ладони, прижал к своей груди. Сердце колотилось часто и мощно. Она ревет не потому, что я ее обидел, а из страха, что мне с ней не понравилось! Значит, мелькнула мысль, я погрешил перед здешним Господом не так уж и сильно, ибо я всего лишь поддался мужской слабости, но никого не обидел, тем более – женщины. – Ты самая лучшая в мире из женщин, – сказал я почти совершенно искренне. – Спи! И пусть тебе приснятся самые лучшие сны. Дверь конюшни распахнулась в тот же яркий мир факелов, запахов смолы, звуков музыки, хохота, веселых голосов. На том месте, где танцевала женщина кавказской национальности, теперь шумно отплясывали здоровенные мужики, человек семь, в круг то и дело выталкивали женщин, раскрасневшихся и веселых, то ли незамужних, то ли пользующихся случаем, когда мужья спят или в отлучке. Некоторые еще стеснялись, но я видел, как их заводят запретные ночные танцы, хотя какие они уже запретные, побывали бы они у нас... – А во дворце – менестрели... Я вздрогнул от негромкого голоса. Худощавый мужчина русскоинтеллигентского сложения стоял в тени, смотрел на меня с любопытством и дружеской насмешкой, как на сообщника, который познал истину чуть позже его самого. |
