– Вспомни заключительные строфы изящного сатирического гекзаметра, где неоспоримо доказывается, что мысли есть неязыковая категория и, стало быть, язык – лишь аппарат выражения мысли и может быть, соответственно, заменен, слово за словом, флексия за перцепцией, без ведома говорящего, если только рассудок его этому не противится? Идеальным для этого условием является что?…
Юноша, чье лицо приобрело уже оттенок выдержанного фалернского вина, только в отчаянии кивнул на лежащих, что, однако, восхитило учителя:
– Вот именно! Полубессознательное состояние postcoitus immedii наряду с опьянением напитком из цикуты, а также hysteria sorbi дадут наиболее благоприятный результат в нечувственном освоении языком в объеме, достаточном для пристрастного допроса. Я неоднократно демонстрировал данное искусство в македонских бродячих цирках, а также на пирах, устраиваемых по случаю гонок колесниц и именуемых Диамедовыми. А ты говоришь, петух в кувшине!… – колко заметил философ универсал и, дождавшись, когда пристыженный неофит окончательно потупит голову, выпростал руку из складок тоги и звучным голосом проговорил:
Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал…
– Что ты делаешь, учитель? – изумился юноша. Учитель договорил строфу до конца и строго на него глянул:
– В чем, по твоему, наша задача? Насытить их долбанутые цикутой, сексом или сотрясением мозга подкорковые центры максимальным словесным запасом. Ты можешь прочитать латинский словарь наизусть? Вот и я тоже не могу. А хороший поэт, как ты знаешь, обладает лексической мощью побольше, чем иной языковед. А поскольку стихов, равных Гомеровым, в нашем духовно бедном отечестве не создано, да и не будет создано, умные люди вынуждены обивать ноги по проселкам, обучая элементарным вещам великовозрастных недорослей. Вот я и начал с «Илиады». Думаю, пары глав будет достаточно. Не волнуйся, до списка кораблей дело не дойдет. А теперь, будь добр, не встревай, лучше слушай и учись. Мы это засчитаем за урок логопедии.
* * *
– Ты хоть понимаешь, что они там бормочут? – спросил Святослава Хромина Андрей Теменев. Левой рукой он придерживал ветку винограда, правая оставалась в кармане плаща. Леша Илюхин косился на Андрея, иногда демонстративно охая и постанывая, при этом не забывал по одной ягоде срывать недозрелые виноградины.
– Дизентерию заработаешь, – не глядя на него, пообещал Андрей. – Не стони ты, ради бога, не оторвал я тебе руку. Ну так что, историк?
– Насколько я понимаю, – осторожно проговорил Святослав Хромин в сомнении, покусывая нижнюю губу, – он читает моему брату Гомера в переводе на латынь. Но вы должны учитывать, что уровень преподавания в Университете водного транспорта…
– Всяко лучше, чем на юридическом, – нервно отрубил Андрей. – Мы, знаешь, тоже римское право учили… Думаешь, я что то помню, кроме пары поговорок?
– Магистр говорил, что это Чудь, – неуверенно и невнятно, забитым виноградом ртом внес лепту в дискуссию Алексей Илюхин.
– Про Магистра ты лучше даже не заикайся, – мрачно посоветовал Андрей и снова обернулся к Святославу, нервно теребящему бороду: – А какого хрена он читает ему Гомера на языке оригинала?
– Не оригинала, – терпеливо поправил Святослав, – а в переводе…
– Вопрос был – «какого хрена?»! – мрачно уточнил Андрей. – Ты сможешь с ними общаться на каком бы то ни было языке?
– Это Чудь, – упрямо повторил подросток, дотягиваясь до винограда, висящего выше, отчего черная его рубашка выбилась из под ремня подвернутых джинсов. – Здесь все должны говорить по русски. |