|
Мы все должны были соответствовать. Но прежде чем начать ей подыгрывать, нужно было, скажем так, войти в роль, и, должен сознаться, я уже прокручивал мысль, что она, пожалуй, до известной степени развеет скуку долгого путешествия, когда восклицания, исходившие от мистера Преттимена, зазвучали сильнее, а крики, даже громы, извергаемые мистером Брокльбанком, оглушительнее — и к ней вернулось серьезное настроение. Она привыкла стучать по деревянному. Я признался, что чувствую себя веселее, если черная кошка перебегает мне дорогу. Ее счастливым числом было двадцать пять. Я сказал, что двадцать пятый день рождения окажется для нее самым счастливым — явная чепуха, которая прошла незамеченной благодаря мистеру Боулсу (он состоит в каких-то отношениях с законом, служа ему в очень малой должности, зануда из зануд), который стал объяснять, что обычай стучать по деревянному идет от католического поклонения распятию и целования креста. Я поддержал беседу, вставив, что моя нянька боялась скрещения ножей — это к ссоре — и ужасалась, когда хлеб клали верхом вниз — предвестие несчастья на море. Услышав это, Зенобия вскрикнула и повернулась к Саммерсу, ища у него защиты. Лейтенант заверил ее, что бояться нечего: на данный момент французы здорово побиты; но даже упоминания французов было достаточно, чтобы наша дама ужасно разволновалась, и мы получили еще одно описание того, как она часами трясется в темноте своей каюты. Ведь мы плывем одни. Одинокий корабль. «Корабль наш, — сказала она с дрожью в голосе, –
Такого набитого битком вместилища, как это кишащее людьми судно, кроме разве долговой тюрьмы и блокшива, пожалуй, нигде не сыщешь. Да, ей приходилось встречаться с мистером Кольриджем. Мистер Брокльбанк — папочка — написал его портрет, и велись переговоры насчет рисунков к томику стихов, но из этого ничего не вышло. Тут мистер Брокльбанк, который, надо полагать, не остался равнодушным к декламации дочери, загудел что-то ритмическое. Еще несколько строф из «Старого моряка». Сдается, он хорошо знал эту поэму, коль скоро намеревался ее иллюстрировать. Минутой позже он снова сцепился с философом. И внезапно весь салон затих, прислушиваясь к ним. — Нет, сэр. Ни за что, — гудел художник. — Ни при каких обстоятельствах. — Тогда воздержитесь есть курятину, сэр, да и любую иную птицу. — Вот уж нет, сэр! — Воздержитесь есть и этот кусок говядины, что на вашей тарелке. На Востоке живет десять миллионов браминов, которые перережут вам за это глотку! — На этом судне нет ни одного брамина. — Порядочность… — Раз и навсегда, сэр. Я не стану стрелять по альбатросу. Я — человек мирный, и даже вас застрелить не доставит мне удовольствия. — А у вас есть ружье, сэр? Потому что я застрелю альбатроса, и пусть матросы убедятся, что за сим не последует… — У меня есть ружье, сэр, хотя я из него никогда не стрелял. Вы, конечно, прекрасный стрелок? — В жизни не сделал ни одного выстрела. — В таком случае, сэр, извольте. У меня есть оружие. И я дам вам им воспользоваться. — Вы, сэр? — Я, сэр. Мистер Преттимен вскочил, представ передо мной весь — с ног до головы. Глаза у него светились каким-то ледяным блеском. — Благодарю вас, сэр, не премину, сэр, дабы вы убедились, сэр! И пусть матросы убедятся, сэр… Он перешагнул через скамью, на которой все это время сидел, и, что называется, пулей вылетел из салона. Раздался сдержанный смех, и разговоры за столом возобновились — правда, в более низком регистре. Мисс Зенобия повернулась ко мне: — Папочка уверен, что в Антиподии нам обеспечат защиту. |
