У самой жизнерадостной и веселой европейской нации сохранились игра, танец и музыка, противоречащие ее сути: пикет, менуэт и старинные народные мелодии. Не этим ли объясняется веселый нрав Расина, сочинявшего трагедии, и меланхоличность Мольера, автора комедий?

Заголовки вроде «Философическая история» или «Беспристрастное наблюдение» вызывают один только смех. Сейчас мы поглядим, насколько философична твоя история и насколько беспристрастен твой взгляд. У тебя же в самом названии содержится суждение оценки.

Человек, у которого писательство вошло в привычку, продолжает писать, даже когда у него кончаются идеи, как тот старый врач, по имени Бувар, который, лежа на смертном одре, пытался нащупать пульс у своего кресла.

В литературе все со временем становится общим местом.

Стремительные восхождения плохо сказываются на литературе. Появлению на небе даже самых ярких звезд всегда предшествуют сумерки.

Нельзя слишком полагаться на проницательность читателя; ей тоже нужно знать меру.

Присутствие духа в нас тем больше, чем меньше мы сами присутствуем.

Живопись может запечатлеть у человека только один жест, у действия — одно событие, у времени — один миг. Живописец располагает только одним местом; поэту же подвластен универсум.

Неизвестный изобретатель алфавита дал нам ключ к познанию природы и ариаднину нить к лабиринту наших мыслей.

В науках о языке грамматика занимает место элементарной физики.

Знаки — разменная монета взаимопонимания.

Только у писателя над головой нимб, сияние которого спорит с блеском трона.

Правители не должны забывать, что писатель может набрать себе рекрутов среди солдат, а генерал среди читателей — не может.

Искусство книгопечатания — артиллерия идей.

Если книгу поддерживают, значит, она плохо стоит на ногах.

В поэзии приходится раздевать старика Адама.

Ничего в своей жизни не достичь — огромное преимущество, не надо только им злоупотреблять.

По мере того как искусство прогрессирует, цели его, по-видимому, отодвигаются в будущее.

Париж — это город, в котором меньше всего знают о ценности, а иногда и о самом существовании книг. Чтобы стать человеком начитанным, нужно пожить в провинции или в деревне. В Париже ум питается и обогащается стремительной сменой событий и разговорами о них, тогда как в провинции он вынужден ограничиться чтением. Поэтому в провинции приходится разыскивать книги, а в столице мира — людей. Здесь не производят впечатления даже аплодисменты; по крайней мере, оно длится недолго. Скоро становится ясно, какому кружку принадлежит автор, какие покровители ценят или проталкивают его, — и этот взгляд за кулисы рассеивает газетную лесть, перестающую опьянять и самого автора. Напрасно трубы разносят хвалу этой прозе или тем стихам: в столице всегда найдется тридцать-сорок неподкупных умов, не разделяющих общее убеждение. Молчание знатоков тревожит совесть плохих писателей и отравляет им всю дальнейшую жизнь. Но когда расхваленная во всех газетах и поддерживаемая могущественной кликой книга прибывает в провинцию, иллюзией оказываются зачарованы все, особенно молодые люди. Тот, у кого есть вкус, недоумевает, почему не может разделить общее восхищение: множащиеся похвалы халтуре сбивают его с толку. Прочие убеждены, что Париж кишит талантами и что в литературе только одна беда: не знаешь, кого из них предпочесть.

В своей поэме о садах постарался каждой строке дать приданое; целое от этого только пострадало.