Славные наши победы известны всем, кто сохранил хоть несколько памяти. Конец им положил позорный для России Тильзитский мир с Бонапартом. Контр-адмирал наш получил предписание прекратить военные действия и немедленно передать Ионические и Далматинские острова и провинцию Каттаро Франции, а Тенедос – Турции и возвращаться в Россию. Кроме того, ему сообщили о возможности войны с бывшей союзницей нашей Англией и приказали избегать встреч с ее флотом.

Мы были молоды и горячи, сведения из России имели самые невразумительные. Мысль о том, что победы наши оказались напрасны, была нестерпима. Мы мучительно пытались понять, где корень бед, отчего треклятый Бонапарт сумел навязать государю нашему такую блажь, как отказ от всех завоеваний в Средиземном море. Вся беда в том, что мы-то честно исполняли свой долг и видели необходимость отыскать того внутреннего врага, который исполнить долг перед Отечеством не пожелал.

Мы рвались в бой, а нас силком возвращали домой, изгоняли из Средиземного моря не как победителей, а как побежденных, англичане же, натворившие столько бед, теперь торжествовали, видя покорность нашу.

В октябре мы пришли в Лиссабон, предполагали починить там потрепанные суда, но остались чуть ли не на год. Город вскоре был занят французами, а английская эскадра, подоспев, блокировала его с моря. Так мы оказались меж двух огней. Честь и хвала контр-адмиралу нашему – он, как и мы, не принял в душе мира с Бонапартом, он предвидел, сколько бед принесет России корсиканец, и желал сохранить для трудных времен свою эскадру. Тут я умолкаю и не скажу дурного слова о покойном государе, хотя указ Сенявину об исполнении всех предписаний, которые от его величества императора Наполеона посылаемы будут, подписан был его рукой.

Мы сидели взаперти, как нашкодивший кот в чулане, пока англичане не вошли в Лиссабон. Они понимали, что без боя мы не сдадимся, а бой будет жестоким. Их адмиралу Коттону пришлось подписать с нашим контр-адмиралом особую конвенцию – по ее условиям мы должны были в целости и сохранности плыть в Англию и там пребывать до заключения мира меж Англией и Россией после чего нам, победителям турок, дозволено будет англичанами, позорно от тех турок бежавшим, наконец вернуться домой.

За месяц мы добрались до Портсмутского рейда и встали там на мертвый якорь. Замирением не пахло. Наконец чуть не год спустя дипломаты добились того, чтобы экипажи всех судов транспортами доставили в Ригу. Суда наши остались гнить в Портсмуте.

И мог ли я объяснить молодым офицерам, что щеголяли в новеньких мундирах и сверкали орлиными взорами, каково мне теперь – мне, познавшему горький вкус поражения и предвидящему новые бедствия?

С пакетом в руках я отправился домой, теперь у меня не было вопросов, как провести вечер. В канцелярии я запасся бумагой и, перекусив в «Лавровом венке», сел за работу. Труд свой я отложил, когда уже стемнело, встал, потянулся и пошел затворить окошко. Ранним утром бывало свежо, и я не хотел проснуться от озноба. Окно я затворял левой рукой – правая была в чернилах, а мне уже как-то досталось от хозяйки моей, фрау Шмидт, за перемазанный подоконник.

Тут на лестнице послышались шаги, и вскоре в дверь мою постучали трижды.

– Входите, – сказал я, недоумевая: кому это понадобился в такое позднее время?

Хозяева мои, добропорядочные немцы, спать ложились рано, а те загадочные господа, что крутились вокруг мастерской герра Штейнфельда, вряд ли забрели бы ко мне на чашку чая, хотя смысл в таком визите имелся – окно мое выходило не на Малярную улицу, а на двор, и при желании можно было что-то разглядеть в ювелировых окнах.