И уж оправдывались подозрения государя: ни единого набега за этот срок не совершили конокрады. Мало того, к табунам никто чужой не приближался ни днем, ни ночью, ни одетый, ни нагой, ни конный, ни пеший – словно чуяли разбойные люди, кто на дозор вышел!

Мысля назавтра учинить спрос с наемных стражников, Ураган с вечера привязал коня в укромном месте и сел в засаду на одном берегу реки, а Свира послал на другой, хотя уже не испытывал никакой надежды скараулить конокрадов. И посему, сморенный жарой и душной от цветущих трав степью, уже за полночь он снял горячие доспехи, растелешился и, искупавшись, лег на берегу. Да сам не заметил, как заснул в ракитнике так крепко, что потерял сторожкий, чуткий слух, коим владел и во сне, и наяву.

И так почивал спокойно, без сновидений – бог земного огня послал отдохновение утомленному духу и телу.

Когда же очнулся, в тот же миг узрел у себя в изголовье сидящую на земле деву, станом и образом похожую на дочь Обаву. В этот час темно было на берегу и лишь медленно бегущая вода в реке отсвечивала небо и озаряла частый ракитник.

– Обава? – спросил он строго, укрывая плащом свою наготу. – Отчего ты здесь? И как посмела снять алый покров?

И услышал в ответ негромкий смех и чужой, грубоватый для девы голос:

– Я не Обава!

Ураган привстал, всматриваясь в расплывчатое сумеречное видение, и узрел отличие: у этой девы волосы были светлыми и доставали до земли, да и полотняные, мокрые от росы одежды слишком просты для дочери государя – некое длиннополое рубище, облипающее тело...

И тут он догадался, что это берегиня, должно быть, вышедшая из воды!

Чтоб удостовериться, государь положил ладонь на ее руку: сущие в подводном мире были холодными, как рыбы. Однако, ощутив тепло, отдернулся, а дева засмеялась громче.

– Не берегиня я, хотя из воды пришла! Не опасайся меня, Ураган!

– Ты знаешь, кто я?

– Ныне все знают: сам государь вышел на дозор табунов!

Он наконец стряхнул остатки покойного сна и облегченно вздохнул, подумав, что дева эта – парфянка, дочь какого-нибудь стражника, семьи которых кочевали вслед за своими господами, в туче пыли, и посему чаще назывались мучниками. И хотя они были родственны сарам, владели речью, строго почитали те же обычаи и богов; и хотя сары нанимали парфян, платя жалованье, иногда и жиром, но в то же время презирали изгоев за их низкое происхождение и бесславную жизнь в чужой земле.

Дева знала, кто он, однако разговаривала слишком смело и независимо, не испросив позволения, тем паче не устыдилась, позрев на него без одежды, и не убежала. А парфянам было не след приближаться к государю на поприще, если он сам того не пожелает, и молчать в его присутствии.

Однако умиротворенная купанием и приятным сном, душа еще не рождала дымного гнева, к тому же дева была так хороша и притягательна, что Ураган пожалел о ее дурном происхождении.

– Добро, ступай в свой стан, – проворчал он. – И впредь не забывай о почтении и стыде. Пусть родитель накажет тебя за пренебрежение целомудрия.

– Неведомо мне такое лихо – стыд! – засмеялась дева. – Впрочем, как и ваше целомудрие!

– Тебя что же, не учили?! – вскричал Ураган и умолк, ибо она приблизилась и овеяла его манящим запахом.

– Я слышала молву, что ты грозный государь, – еще веселее рассмеялась дева. – Но на самом деле ты тверд лишь телом! И чаще бываешь ласков... А правда, что ты вдовец?

И этот ее искренний и вольный смех вдруг насторожил Урагана. Нет, никто из изгоев, влачащих жизнь подневольную, жалкую и скудную, не умел так веселиться.