– Как ты смеешь насильно уводить за собой другого человека? – вроде оставаясь внешне спокойной, спросила Мария.

– Она – моя! – нагло заявил воин, прикрываясь телом находящейся без сознания пленницы. – И оставлять её кому-то я не собираюсь!

– Вы все знаете законы нашей империи. Вы все знаете, за какие предстоит смертная казнь, – опять усиливая голос, начала говорить императрица. – И знаете, чем грозит попытка одного человека сделать другого своим рабом! Уничтожением на месте преступления! – резко вскинула руку в сторону виновного и выкрикнула: – Смерть!

В следующее мгновение невдалеке что-то щёлкнуло, а в голову казнимого мужчины ударил арбалетный болт. Большой болт, тяжёлый. Глазницу вырвало вместе с куском лобовой кости. Получилось жутко, трагично, излишне кроваво, но в то же время эффектно.

Все окаменели, поражённые свершившимся наказанием, и только двое целителей подхватили женщину и унесли к госпиталю. Да еле слышно, не разжимая губ, командарм пробормотала императрице:

– Твоя затея с арбалетами у телохранителей хороша, но зря ты наше тайное оружие используешь для казни. Его ещё так мало…

Мария вначале отдала распоряжения по поводу группы, которую следовало отправить к Шартике. Потом огласила, что домашний арест с тайланцев снимается. И лишь двинувшись к главному штабному зданию лагеря, еле слышно ответила Апаше:

– Ничего. До решающих сражений со зроаками успеем наделать сколько надо. А казнь… Пусть ребята и в таких условиях тренируются.

Говорила уверенно. Старалась, чтобы губы не дрожали. Шла ровно.

Но внутри у неё всё тряслось, ноги немели, и она спешила как можно быстрей где-нибудь уединиться. Крутость свою показала, строгость – вообще сверх всякой меры. А вот в душе готова была каяться, заливаться слезами, обвиняя себя в жестоком убийстве человека. Понимала, что иначе было нельзя, понимала, что для империи именно такое изуверство окажется оправданным в данное время, а вот оправдать себя лично – всё равно не могла.

И наверное, по этой причине чувство, что она сделала что-то не так, буквально утроилось. Причём чувство именно неправильного личного действия угнетало. Никто из посторонних не смог бы подсказать, направить и уж тем более избавить от него.

Глава четвёртая

В чужой шкуре

В первый раз я очнулся во время каких-то галлюцинаций. Именно не после сна с кошмаром, а во время звуковых галлюцинаций. Кричала не кто иная, как Машка. Грозно кричала, со злостью. А то и в бешенстве. Глаза я открыл, а возле меня – никого. Попытался повернуть голову – что-то опасно скрипнуло в шейных позвонках, и я благоразумно отказался от таких попыток.

Тогда как галлюцинации никуда не исчезли. Машка всё так же продолжала кого-то ругать, пилить и воспитывать. Вся беда оказалась в том, что я не мог разобрать слов. В лучшем случае одно из двух десятков, и они анализировать всю речь никак не позволяли. Да и что поймёшь по таким словам: по морю, детей, сердце?

Если я на Суграптской долине, моря тут и близко нет. Дети и сердце? Тем более с морем не вяжутся. Так что сомнений не осталось, что лечиться мне придётся долго и сложно.

Но позвать хоть кого-то я попытался. Несложно так, простой фразой: «Эй! Кто-нибудь!» Потому что подозревал, заикание у меня не прошло. Ошибался! Всё было ещё хуже! Даже восклицание «Эй!» я вульгарно мычал. Вот тут я уже запаниковал окончательно. Не знаю, что это за премерзкий желейный кокон или это так меня падающая на голову лошадь поломала, но моё нынешнее состояние могло оказаться на отметке «хуже только в гроб кладут».