Лорд Сэйн провел сына по пустым галереям и необитаемым монастырским помещениям — мимо келий, где некогда молились или не молились благочестивые насельники, — на их стародавней кухне, ныне пребывавшей в полном запустении, очаг превосходил размерами многие албанские хижины. Они спустились и к тесным коридорам с обрушенной кирпичной кладкой, в подвалы, взломанные лэрдом в поисках клада, местонахождение которого, как известно, Небеса указывают только праведникам. Сокровища так и не были найдены, а стены остались с пробитыми в них брешами; тут же валялись и брошенные инструменты. Часовня лишилась крыши, сквозь высокий карниз и стрелку свода в нее проникла растительность, и ноги спотыкались о разбросанные каменные обломки — головы и тела святых и ангелов. Все эти картины, представшие глазам Али в предзакатных лучах, когда сумрак начинал окутывать старинные владения и уханье совы доносилось из ее укрытия в потрескавшейся каменной стене — душу англичанина они заставили бы содрогнуться в самом что ни на есть готическом трепете и наполнить ее возвышенным благоговением, — возбудили в юном албанце разве что любопытство и некую опустошенность: он не вполне отдавал себе отчет в том, где стоит и кто он такой, если он вообще кто-то, а не слабый огонек пропащего духа.

«А теперь, — объявил лорд Сэйн после того, как оба они подкрепились «шотландским вальдшнепом» (закуской из яиц — ничего другого на кухне не нашлось) и бутылкой отборного кларета (винный погреб, в отличие от всех прочих помещений, остался в неприкосновенности), — теперь, коли желаешь сделать мне любезность, пойди наверх, в покои своей матушки и засвидетельствуй ей почтение. Мой слуга проводит тебя».

«Но эта леди — не моя мать», — проговорил Али.

«Что вы сказали, сэр?» — изумленно переспросил его отец, до сего времени не встречавший со стороны юноши никаких возражений: все, что Али приходилось терпеть, он сносил молча, но промолчать теперь почел невозможным.

«Эта леди — не моя мать, — повторил Али. — Я охотно засвидетельствую ей свое почтение, но не как матери; у меня была другая мать».

«Она мертва, — заметил Сэйн. — Давно мертва».

«Я буду чтить ее память, — продолжал Али, — и никого не назову именем, которое сберегу только для нее одной».

«Ты чересчур привередлив. — Лорд Сэйн налился краской. — Ее смерть неразрывно связана с твоим явлением на свет и с тем, что ты здесь; она сделала все, что могла; а для большего тебе лучше всего поискать другую».

«Что это значит, — спросил Али, — неразрывно связана?»

«А то, что твое рождение ее сородичи сочли преступлением, которое карается смертной казнью. — Лорд Сэйн ударил кулаком по столу. — Как только о тебе стало известно, ее смерть была предрешена; скорее небо обрушилось бы на землю, нежели на родовой чести красовалось бы пятно позора. Обречен был и я, не случилось мне, по решению твоих соплеменников, состоять в кровном братстве с мужем твоей матери, что делало меня неприкосновенным».

Али, чья юная душа сохраняла один лишь ребяческий изъян — ей слишком трудно было поверить в порочность окружающих и, следственно, сделать правильные, то есть худшие выводы из их поступков, — только теперь уяснил свое положение, а равно и то, в каком оказалась его мать.