Михайловский хотел вспылить, уйти, хлопнув дверью, но почему-то не смог. Он смотрел на Еву, и внутри у него все переворачивалось. Желание ее убить и желание любить ее – вот что он испытывал в данный момент.

– Обойдемся без расписок, – продолжила Ева, разодрав тетрадный лист в клочья. – Я тебя сразу предупреждаю – деньги мне твои не нужны, но если ты будешь жадничать и скупиться по мелочам, я тебя сразу брошу. Вообще я терпеть не могу жадин, зануд и алкоголиков. Мужчин с подобными недостатками для меня не существует!

– Теперь мои требования, – медленно произнес Михайловский. – Вернее, у меня одно только требование – чтобы ты была верна мне. И все. Больше мне ничего не надо.

– Хорошо… – не задумываясь, легко, даже как-то слишком легко согласилась она. – Я буду тебе верна. Без проблем.

Он притянул ее к себе (если быть точнее – сграбастал) и поцеловал. Когда он целовал ее, то обнаружил, что хотел этого с того самого мгновения, когда они сидели в Лапутинках в его машине – нос к носу. И во всем этом была только одна прелесть – прелесть падения в бездну. Пока летишь – еще жив, а что будет потом – лучше не думать…

Об Иве Михайловский не вспомнил – ведь то, что было с Ивой, назвать романом нельзя. Старая карга Вера Ивановна однажды назвала эти отношения связью. «Твоя связь, Данечка, с Ивой…» Продолжения этой фразы Михайловский не запомнил, поскольку меньше всего его волновало то, что о нем и его жизни думает тетка, но зато в памяти осталось это слово – связь. Пожалуй, оно наиболее точно характеризовало их с Ивой отношения…

Он прижимал Еву к себе и целовал уже куда попало – в плечи, руки, шею. Она не сопротивлялась – с какой-то холодной покорностью позволяла ему делать с ней что угодно. В полузакрытых глазах Евы поблескивала насмешка.

Но Михайловскому было уже все равно.

– Господи, Ева…

– Ну что, что?..

– Все, я пропал! – с мрачным отчаянием воскликнул Михайловский.

Ева встала, взяла его за руку и потянула за собой. Он покорно пошел за Евой, понимая, что находится в полной ее власти.

В комнате действительно царил беспорядок, но того рода, который бывает у людей, занятых работой, – повсюду разбросаны обрезки тканей, эскизы, поролон, мотки проволоки…

– А, ну да, ты же кукол делаешь! – вспомнил Михайловский. И тут, за стеклянной витриной, увидел этих самых кукол. Ива с ужасом говорила об этих созданиях, но Михайловский увидел вдруг их совершенно по-иному…

Конечно, он не особенно разбирался в этом, но куклы, которые делала Ева, были настоящими шедеврами. Михайловский испытал нечто вроде шока. Эта тонкая грань, которая разделяет ремесло и искусство… Так вот, Ева перешагнула ее.

Ее творения выглядели живыми. Безупречно-идеальными и в то же время – полными какого-то внутреннего страдания. У кукол было прошлое, была душа. В куклах была интрига! Наверное, Ева вкладывала в их создание все свои нереализованные детские фантазии и сказочные мечты.

Таинственный хрупкий народец населял этот дом, создавал эффект присутствия (с такими куклами, наверное, уже не будешь чувствовать себя одиноким!).

– Ничего себе… – севшим голосом пробормотал Михайловский, разглядывая маленьких созданий, которые, казалось, вот-вот должны были зашевелиться, заговорить. – Это все твое?

– Ага.

В этот самый момент Михайловский пропал окончательно – потому что увидел Еву не просто хорошенькой женщиной, от которой можно потерять голову, он увидел ее – творцом.