Больше никто ничего не успел сказать: судья Каррера объявила перерыв на ланч. Обернувшись к присяжным заседателям, она в соответствии с процедурой предупредила их:

— Леди и джентльмены! Должна напомнить вам, что во время обеденного перерыва вы вольны встречаться и беседовать друг с другом, с вашими родственниками и друзьями, но при этом не имеете права каким-либо образом обсуждать находящееся в рассмотрении суда дело или ссылаться на то, что происходит в этом зале, до полного завершения слушаний и вынесения судейского вердикта. У кого-нибудь есть вопросы?

Ее черные глаза пробежались по скамье присяжных. Судьи солидно кивнули в знак того, что полностью понимают смысл ее грозного предупреждения.

— Отлично, мы соберемся снова в тринадцать тридцать.

— Прошу всех встать! — объявил одетый в мундир судейский пристав.

Первой вышла судья, за ней с шумом устремились к выходу остальные.

Сирил изящно и небрежно прокладывала путь сквозь толпу, и по ясному, спокойному выражению ее лица едва ли кто мог заподозрить, как подмывает ее поскорее остаться одной и вытащить из кармана сложенную в прямоугольник бумажку, которая прямо-таки жгла ей бедро сквозь тонкую материю юбки.

Только оказавшись без свидетелей в дамской комнате, Сирил выхватила очередное любовное письмо из кармана и быстро просмотрела его.

Оно было куда более длинным, чем все предыдущие, и настолько интимным, что по телу Сирил пробежала сладкая дрожь — результат, которого, вероятно, и добивался неведомый корреспондент.

«Я хотел быть оригинальным, — начиналась записка, — но пять веков назад Джон Скилтон уже выразил словами все мои чувства с того момента, как два дня назад я впервые увидел осенний багрянец твоих волос и сапфировую прозрачность твоих глаз:

Светом чистоты озаряют мир

Ее черты…

Отчего же, сердце, так трепещешь ты?..

Может, и тебе захотелось вновь

Отравиться счастьем, что зовут

Любовь?»

Совершенно ошеломленная стояла Сирил посреди комнаты. Загадочная улыбка блеснула на ее полных губах, но тут же они сжались в тонкую ниточку. «Что за ерунда! Какие чувства? Какой еще сердечный трепет? Просто я ночь не спала, проголодалась, а может быть, у меня вообще начинается грипп!»

Стряхнув с себя мечтательность, не посещавшую ее со времен романа с Полом Джорданом, как пыль, Сирил решительно порвала записку на мелкие клочки и швырнула их в мусорную корзину, после чего достала из сумочки записную книжку с адресами профессиональных натурщиков. Первым значился Том Кошински, постоянно сотрудничавший с «Рекламным художником».

После восьми гудков на том конце взяли трубку.

— Мистера Кошински сейчас нет. Что ему передать? — откликнулся гнусавый пресный голос.

— Это мисс Адамс из «Рекламного художника». Мне нужно срочно связаться с мистером Кошински! — Сирил нетерпеливо побарабанила пальцами по аппарату, пока электронный оператор отыскивал файл с инструкциями на случай звонка «мисс Адамс».

— Прошу прощения, мисс Адамс, но мистер Кошински улетел вчера в Детройт на похороны бабушки. Он вернется не раньше вторника. Передать что-нибудь от вас?

— Нет, Господи, нет! — болезненно вскрикнула Сирил, скорее расстроенная своей неудачей, чем сочувствующая чужому горю.

Положив трубку, она начала лихорадочно соображать. Ей требовался натурщик с идеальным телосложением — никак не меньше.

Сирил пробежала глазами по списку постоянно сотрудничавших с ней натурщиков и отобрала четырех, после чего снова попыталась выйти на связь. Двое из них оказались вне города — на фотосъемках, Фрэнк Дайон упал с мотоцикла и сломал ногу, а о Расселе Грине Сирил вообще не смогла ничего узнать: даже его подружка была не в курсе, где он.