- А что связывает наш мир? Мобильность населения у нас низкая. Вот вас, например, сложно вытащить в Москву: насколько я знаю, вы довольно редко здесь бываете.

- Наши миры – не раздельные явления. Они, скажем, как грани алмаза. Грани могут быть разные, но алмаз один. Проблема модернизации не в том, чтобы вытеснить локальное глобальным, а чтобы найти в глобальном локальное, а в локальном глобальное. Лично у меня мобильность высокая, только она почти вся мимо Москвы. Я езжу туда, где у меня есть дела. В Москве у меня их нет. От Перми до Оренбурга такое же расстояние, как от Москвы до Парижа. Но почему если я еду из Москвы в Париж, то совершаю путешествие, а если еду из Перми в Оренбург, значит, сижу дома, как приколоченный?

- С точки зрения жителя Москвы, существует только одно движение – в Москву. И за границу еще.

- А с моей точки зрения, существует множество движений. Когда мы начали снимать фильм «Хребет России», для многих в телекомпании «Намедни» было открытием, что расстояние от Перми до Москвы такое же, как от Перми до Тобольска. То есть, мы снимали на территории, равной половине европейской России. Но эта территория не считается, ее нет для москвичей: ты говоришь, что путешествовал по России, а про тебя считают, что ты не вылезаешь из своей норы и ничего на этом свете не видел. Но и внутри России существуют такие контрасты и ландшафтов, и культур, и образа жизни, что диву даешься.

- А где, кстати, проходит, по-вашему, граница Европы и Азии?

- В Оренбурге есть ученый – Александр Чибилев. По гранту Российского географического общества он уточняет границу Европы и Азии. Вроде бы, краеведческое дело – где поставить обелиск, в Оренбурге или в Орске. Но Чибилев завершает дело, начатое Птолемеем. И по результатам его работы треть Казахстана окажется в Европе, и Казахстан сможет войти в Евросоюз – азиатская цивилизация вторгнется в оплот европейской. Вот это – глобальное в локальном.

В Оренбурге Чибилев основал единственный в России Институт степи. Ничего такого в Перми Чибилеву бы не светило – не потому, что степи нет, а потому что власть такая. И одна из идей этого Института – перевод животноводства на полукочевой принцип, потому что степи плодороднее полей и лугов. Эта идея – тот самый постиндустриальный продукт, который дает модернизация культуры по местной идентичности, а не по актуальному искусству. А степи у нас от Дона до Алтая. Местный проект Института степи – одновременно и глобальный.

- А много ли в той же Тюменской области путешествуют?

- По статистике, на Урале вдвое выше процент населения, которое отдыхает в пределах своего региона. У нас большое многообразие ландшафтов, от степей до гор буквально два часа езды на машине. А если смотреть на города, то Оренбург мог бы, скажем, напоминать Стамбул, если бы развивался органично: с караван-сараем и прочим колоритом. Уфа – очень приятный южный город, похожий на Одессу, только с тюркским оттенком. Екатеринбург – помесь патриархального Загорска с хай-тэковским Шанхаем. Он по-уральски наглый, и ему плевать на Москву. Пермь – огромная губернская столица, русская провинция в чистом виде. Ну, и так далее.

- В книге и в сериале «Хребет России» вы развиваете идею «уральской матрицы»: мол, регион формирует особенности проживающих в нем людей...

- Не так прямолинейно. Ландшафт, климат, природа и недра предопределяют наиболее эффективный способ хозяйствования. А уже он формирует ценности местного социума. Если в степи у русских наиболее эффективными были казачьи хозяйства, то и у социума казачьи ценности – справедливость и равенство.