|
Но третья брешь была самой новой, и у французов не было времени снабдить ее ловушками: Шарп видел, что даже chevaux de frise здесь был короче и перекрывал не весь проход: по правой стороне оставалось пространство, куда вполне можно протиснуться втроем. Понять бы только, как туда добраться: ров по-прежнему был непроходим, ярость огня не пошла на убыль, оставался только путь через равелин. Нужно взобраться на него, пересечь и спрыгнуть в ров, причем сделать это, не обращая внимания на пламя, как можно ближе к углу ромба, где его стороны сходятся: так путь будет короче, а французы не успеют среагировать и толком прицелиться.
Он не имел права брать с собой роту: дело было для «Отчаянной надежды», порожденной безысходностью и взращенной на остатках гордости – а значит, для добровольцев, самых храбрых и самых глупых. Шарп знал, что может не идти туда сам – но ему не нужно еще не остывшее место погибшего: свое капитанство он завоюет сам. Во рву постепенно затихал ужас последней атаки, в пространстве между брешами установилось что-то вроде перемирия: пока британцы не высовывались из-за равелина, канониры не обращали на них внимания. Но стоило самой маленькой группке людей вступить в огненный круг перед брешью, пушки начинали плеваться огнем и картечью. Где-то далеко на гласисе, в темноте, слышались приказы: готовилась новая атака, которая бросит в ров последние резервы дивизии – и если решение прорваться по узкому краю равелина могло сработать, то только сейчас, только в этот безнадежный момент. Шарп повернулся к своим людям и достал палаш: лезвие блеснуло в ночи, свистнула сталь. Лица расположившихся на склоне людей, обращенные к нему, были бледны. - Я иду туда. Одна, последняя атака – и все будет кончено. Центральную брешь еще никто не трогал, а я попробую: через равелин и в ров. Может, сломаю свои чертовы ноги, потому что там нет ни лестниц, ни мешков с сеном, но я пойду. Пойду, потому что французы смеются над нами, потому что они решили, что победили – и я намерен их в кашу порубить за это! – он и сам не подозревал, сколько в нем накопилось ярости. Он никогда не умел произносить речей, но ярость сама находила слова: - Я хочу, чтобы эти ублюдки пожалели, что родились на свет. Они все сдохнут. Я не могу звать вас за собой, вы не обязаны туда идти, но сам я иду. Можете оставаться здесь, никто вас не обвинит в трусости, - слова кончились, он просто не знал, что сказать еще. За спиной потрескивало пламя. Патрик Харпер встал, в его огромной руке был зажат большой топор, один из многих розданных перед боем, чтобы прорубаться через препятствия во рву. На лезвии играли красноватые отблески. В свете пламени он казался легендарным воином, пришедшим из забытых времен. Харпер сделал шаг вперед, переступив через мертвых, повернулся к роте и улыбнулся: - Идете? Идти им было незачем: слишком часто Шарп требовал от них невозможного – и всегда получал, но не сейчас, в этом аду. Однако они вставали: сводники и воры, убийцы и пьяницы – все улыбались Шарпу и проверяли оружие. Харпер поглядел на своего капитана: - Отличная речь, сэр, но моя оказалась лучше. Не поделитесь вот этим? – он указал на семиствольное ружье. Шарп кивнул и передал его гиганту: - Заряжено. Дэниел Хэгмен, бывший браконьер, взял винтовку Шарпа: он был лучшим стрелком в роте. Лейтенант Прайс, нервно теребя кончик сабли, улыбнулся капитану: - Думаю, я достаточно безумен, сэр. - Можешь остаться. - И дать вам первым добраться до баб? Нет уж, я иду. Роч и Питерс, Дженкинс и Клейтон, Кресакр, регулярно побивавший жену, – все были здесь, все чувствовали возбуждение: им наконец-то попалось достаточно сумасшедшее дельце. Шарп оглядел их и пересчитал, любовно заглядывая каждому в глаза. - А где Хэйксвилл? - Слинял, сэр. Давно его не видел, - здоровяк Питерс сплюнул на гласис. |
