Боже всемогущий! Тереза!

Глава 28

Хэйксвилл не собирался лезть в ров. Но полк Южного Эссекса пошел в атаку, оставив легкую роту вести прикрывающий огонь с края гласиса, и сержант понял, что лучше поискать укрытия возле равелина – по крайней мере, там не получишь удара топором от Харпера. Поэтому он спустился по лестнице, рыча на перепуганных людей, и спрятался среди тел. Он видел, как шла атака, видел, как она захлебнулась и как Уиндхэм с Форрестом пытались снова и снова бросать полк вперед, но думал только о том, как получше спрятаться. Сверху на нем лежали три еще теплых тела, время от времени он чувствовал, что они дергаются от попаданий картечи. Было не вполне удобно, зато безопасно. Какой-то незнакомый лейтенант попытался вытащить сержанта из его логова, крича и требуя идти в атаку, но Хэйксвилл ухватил лейтенанта за щиколотки, дернул, и байонет легко вошел между ребер. Так у Хэйксвилла появилось четвертое тело, тело с удивленным лицом. Сержант усмехнулся, пошарив по карманам и подсумку: четыре золотых монеты, серебряный медальон и, что лучше всего, карманный пистолет, торчавший за поясом. Оружие было заряжено и, судя по всему, хорошо отрегулировано. Хэйксвилл сунул его в карман: любая мелочь пригодится.

Тесемки его кивера были туго затянуты под подбородком. Хэйксвилл потеребил узел, развязал его, поднес кивер к лицу и заискивающим голосом прошептал туда: «Теперь мы в безопасности. Я же обещал: Обадия тебя не обидит».

Где-то рядом, за парапетом из тел, стонали и кричали люди, кто-то звал маму. Голова Хэйксвилла дернулась, как у зверя, взявшего след, он прислушался и снова заглянул в кивер: «Он хочет мамочку, да. Свою мамочку!» На глазах обычно бесчувственного сержанта выступили слезы. Он глянул в темнеющее над языками пламени небо и завыл.

Во рву иногда наступали моменты тишины, когда со стен переставала литься смерть, и гора тел, живых и мертвых, неподвижно застывала под прицелом сотен орудий. Но только начинало казаться, что бой закончен, как снова начиналось движение: люди пытались достичь брешей, прорваться – но пушки снова начинали стрелять, и вскоре вокруг слышались только стоны. Кто-то сходил с ума от бесконечной боли. Одному показалось, что он видит и слышит не пушки, а кашель и отхаркивание Господа Бога. Он упал на колени и молился, пока Господень плевок не снес ему голову. Но Хэйксвилл был в безопасности. Защищенный спереди стеной из мертвых тел, он удобно откинулся на склон рва, профессиональным ухом слушал мельчайшие детали боя, качал головой и разговаривал с кивером: «Не сегодня, сегодня я не смогу. Красотке придется подождать, да. Не сегодня. Сегодня мы проиграли».

Он не знал, сколько пробыл во рву, сколько раз вздрагивала от попаданий картечи мертвая плоть вокруг или сколько стонали умирающие, пока не затихали навсегда. Время измерялось стонами, выстрелами, постепенно уходящей надеждой – пока внезапно не оборвалось, наповал убитое мощным боевым кличем.

- Шарп! Шарп! Шарп!

Лицо Хэйксвилла дернулось, он перегнулся через стену своего укрытия. Повсюду из-под мертвых тел поднимались живые, они бежали в сторону равелина, а справа готовилась новая атака на Тринидад.

- Шарп! Шарп! Шарп!

Теперь эти двое, Шарп и Харпер, точно погибнут, картечь своего не упустит, подумал сержант, ухмыляясь. Но они упорно продолжали лезть вверх, как будто крики только подгоняли их.

- Шарп! Шарп! Шарп!

Хэйксвилл увидел, что Шарп упал почти на самом верху, и сердце сержанта запрыгало от радости: подстрелили! Но нет, ублюдок, подталкиваемый Харпером, добрался-таки до цепи, удерживающей chevaux de frise. Вот он, стоит во весь рост, озаряемый языками пламени, попирает центральную брешь, и ирландец рядом, клинки наголо. К ярости сержанта, они победным жестом вскинули руки вверх и исчезли, ринувшись в город, и Хэйксвилл понял, что время пришло.